Я разозлилась на него и попросила не говорить таких слов, когда рядом бегают солдаты государственной армии. Он растерянно посмотрел на меня и ушел. Девочки крепко держали его за руки и прижимались к нему как можно сильнее, вздрагивая от каждого выстрела, а он, сутулясь, шел не спеша своей старческой походкой по дороге, на которой была война. Со стороны он напомнил мне большого слона, который вел детенышей через высохшую саванну, и казалось, что дети с ним в полной безопасности.

К тому времени, как они скрылись за поворотом, солдаты оцепили сады, тянувшиеся вдоль дороги. Я встала в стороне и поспешила отснять все на пленку, пока у меня ее не отобрали.

Я уже заменила катушку, когда из-за поворота появился военный джип. Он ехал очень быстро, поэтому при остановке раздался визг тормозов. Машина встала в пятнадцати метрах выше по дороге, из нее вышел Талиб и еще какие-то офицеры. На всех была военная форма, только Талиб был единственным человеком в белой рубашке, без жилета, с двумя стволами наперевес. Он даже не пытался спрятаться за машиной.

Со своей позиции я хорошо могла разглядеть, как ему докладывали о ситуации и он давал распоряжения. И это было уродливо и страшно.

В кино и книгах любят демонстрировать военную романтику. Солдаты жертвуют собой, крича: «За родину! За отечество!», раскрывается тема дружбы и познается цена любви, красивый главный герой убивает плохих и только плохих парней.

На деле же по окрестностям бегает группа испуганных людей в военной форме, готовых застрелить любого, лишь бы получить шанс продлить свою жизнь, чтобы вечером выпить анисовой водки и заняться сексом с местной проституткой. Главное, выпить побольше, чтобы забыть, как страшно им было днем. Эти молодые парни только-только окончили школу, некоторые успели окончить несколько курсов института, когда началась война. Да они даже стреляют с закрытыми глазами! Так им страшно!

Но Талиб наслаждался происходящим. Среди общего хаоса и суеты он спокойно стоял, уставившись на сады, и дико скалился. В глазах его был звериный восторг — он ждал развязки.

Я, раскрыв рот, наблюдала за военными, позабыв даже о своей камере. А Талибу тем временем донесли обо мне, хотя я уверена, что он заметил меня раньше, еще когда проезжал мимо.

Он повернулся ко мне, кивнул доложившему ему офицеру и не спеша, очень спокойно подошел, не обращая никакого внимания на звуки автоматных очередей за его спиной.

Нет, он не просто хотел смерти. Он искал ее, жаждал ее с безобразным неистовством.

Пожелав мне мира, он тут же посоветовал убираться оттуда, ссылаясь на опасность. Я сказала, что наверняка знаю тех людей, которых он сейчас загоняет, и, возможно, до войны даже пила чай с их семьями, поэтому убивать они меня не станут. Талиб сказал, что это верно, но меня может случайно убить кто-то из его людей. Я сказала, что это тоже верно, и уже пошла было в сторону дома, но он ухватил меня за рукав и потребовал отдать ему пленки.

— Если ты возьмешь их в плен, не убивай никого, пожалуйста! — попросила я.

Он молчал и продолжал держать меня за рукав. Я откинула крышку фотоаппарата и отдала ему пустышку.

Он взял катушку. По его глазам я поняла, что он рассержен. Я поняла, что все уже решено.

— Не забывай меня, Катя, — тихо сказал он мне.

Было понятно, к чему он клонит, поэтому я пожелала ему долгой жизни.

Видимо, операция прошла очень успешно, потому что после нее Талиба повысили и перевели в другое место. Об этом мы с Кристиной узнали от местных: Талиб с нами больше не общался.

На его место назначили очаровательного и харизматичного Абу Ахмада, и, несмотря на то, что Кристина моментально в него влюбилась, мы обе продолжали волноваться за Талиба и часто за него молились.

И вот он заявился ко мне в тюрьму. Судя по всему, разрешения в полиции он не брал. Охранник ушел, а значит, официально в холле никого не было.

Он сидел и просто смотрел на меня. Мне стало неловко, и я спросила, все ли еще он хочет, чтобы я стала его женой на месяц. Он расхохотался и сказал:

— Мне кажется у тебя, Катя, талант — жизнь любого мужчины ты превратишь в ад.

Я не поняла, комплимент это был или нет, но на всякий случай улыбнулась.

Потом он поставил на скамейку между нами катушку пленки. Я сказала, что это пленка пустая.

— Я в курсе, — сказал он. — Я бы не принес ее тебе, если бы там было хоть одно изображение.

Я посмотрела на его лицо, но оно было как будто каменное, по нему нельзя было узнать, что он чувствовал. Я никак не могла понять его мотивы, и это вывело меня из себя.

— Абу Ахмад сжег все мои фотографии, всю мою пленку за шесть месяцев, а ты приносишь мне пустую катушку???

Он сложил руки на груди и самодовольно улыбнулся.

— Это тебе урок, — сказал он и вышел.

***

Мои сокамерницы в Кафр-Сусе решили, что я блатная. Потому, что я политическая? Потому, что сидела в неофициальной тюрьме? Потому, что меня часто навещали? Или потому, что единственная в камере, кого не собираются судить? Мне никто не отвечал на мои вопросы.

Меня спрашивали, когда камера должна пить чай. Ко мне приходили разрешить какой-то спор. Они считали, что я что-то вроде авторитета. Сначала я обрадовалась, но оказалось, что у меня нет никаких прав. Мне не давали даже постирать свои штаны.

Сокамерницы решили, что все будут делать они: мыть мою посуду, готовить мою постель для сна, приносить мне из коридора горячую воду для мытья, собирать за мной мусор, стирать мое нижнее белье.

Я говорила им, что не надо этого делать. Они меня не слушали. Я повышала тон, они кивали и продолжали делать то же. Эти девушки были не способны вести диалог.

Они начинали есть только вместе со мной. Однажды я зачиталась, а они все сидели и смотрели на свои миски. Меня такой порядок вещей меня не устроил, и я начала вводить свой. Было тяжело. Я закатала рукава, показала им кулак и зарычала, как рычала Фатима перед потасовкой в предыдущей тюрьме. Только так мне удалось отбить себе право стирать собственные штаны.

Друзья навещали меня трижды в день. Утром, днем и вечером. Учитель Басам работал в администрации города, у