Быстрым движением прорицатель сорвал материю. Предмет оказался деревянной клеткой. На полу ее неподвижно лежало какое-то небольшое животное. Я была уверена, что оно мертвое. Но вдруг раздалось хлопанье крыльев: оказывается, в клетке была живая птица.

— Что вы делаете? — крикнула я, чувствуя, как колотится мое сердце.

Оробас не ответил, он даже не посмотрел в мою сторону. Открыл дверцу клетки и вынул серую длиннохвостую ласточку. На голову птички был надет колпачок. Почувствовав прикосновение Оробаса, ласточка забила крылом.

Одной рукой он крепко держал пташку так, чтобы она не могла клюнуть его, а другой достал длинный нож.

— Прекратите, — сказала я.

Все мое существо противилось тому, что сейчас должно было произойти, я не хотела быть свидетелем жестокого языческого действа. Гертруда быстро обняла меня обеими руками и крепко прижала к себе.

— Он должен принести жертву, Джоанна, — проговорила она. — Без горячей крови душа мертвого не сможет видеть и говорить.

Оробас вонзил нож глубоко в тельце бедной пташки.

Ласточка громко пискнула, но всего лишь один раз, и затихла. Кровь брызнула из бедной пичужки и пролилась во вторую ямку. Только теперь я поняла, что за тяжелый запах стоял здесь: запах крови и плоти приносимых в жертву птиц.

— Нет, нет, нет, нет, — повторяла я, всхлипывая. В груди все горело. Мне казалось, будто это меня потрошат над ямой в древней подземной гробнице. Я пыталась вырваться из объятий Гертруды, но не тут-то было.

Оробас бросил тельце мертвой птички на пол и поднял обе руки. По запястьям его стекали капли крови.

— Я вызываю тебя! — завопил он. — Приди ко мне и свидетельствуй! Приди и да будь кроткой и милостивой к нам. И да не будет тебе покоя до тех пор, пока ты не явишься ко мне!

Несколько секунд он помолчал, после чего вновь прочитал заклинание. А потом еще и еще. Уж не знаю, сколько раз в общей сложности он повторил его. Слушать Оробаса было страшно тяжело: в душе у меня царило полнейшее смятение, а в висках стучало. Гертруда, с трудом дыша, продолжала крепко держать меня.

Вдруг слова словно бы застряли в горле Оробаса, а лицо его обмякло. Колени подогнулись, и медленным, плавным движением он упал на землю. Гертруда бросилась к прорицателю, опустилась перед ним на колени.

— Он мертв? — спросила я.

— Нет, — ответила она, не глядя на меня. — Но это самый опасный момент. Если умершие не являются на зов мага, он сам отправляется к ним.

Медленно текли минуты. Я невольно подумала, что смерть этого странного прорицателя стала бы для нас — а также и для всего остального мира — наилучшим исходом. Но тотчас устыдилась этих мыслей. Каждый человек, будь то мужчина или женщина, заслуживает искупления.

И тут послышался шорох. Оробас приподнялся на одной руке и сел, наклонившись вперед, опустив голову и упершись подбородком в грудь. В пламени свечи видно было, как побледнело его лицо.

— Этельрея… — прошептала Гертруда.

— Зачем меня позвали сюда? — проговорил Оробас. Голос его сильно изменился: он был все еще низким и скрипучим, но звучал как-то приглушенно, и из него начисто исчезли прежние высокомерие и насмешливость. — Кому я понадобилась?

— Мне, Гертруде Кортни.

Оробас поднял голову. Плечи его были опущены, а выражение лица какое-то сонное, вялое. Он отыскал взглядом Гертруду и произнес:

— Вижу тебя. Я уже говорила с тобой однажды. Зачем ты снова призвала меня?

Гертруда жестом велела мне подойти поближе.

— Я привела еще одного человека, — сказала она. — Невесту Христову.

Я стояла не двигаясь. Оробас повернул голову: сначала влево, потом вправо. Тусклые серые глаза его отыскали меня, голова неподвижно застыла.

— Вижу ее. Пусть подойдет поближе.

Гертруда снова поманила меня к себе.

«Все это обман и притворство, — говорила я себе. — Оробас лишь делает вид, что он — умершая саксонская девушка, на самом деле его интересует только кошелек Гертруды. Ладно, прикинусь и я, что поверила. Таким образом, этот балаган вскоре закончится, и мы уйдем».

Я подошла поближе. Встала на колени рядом с Гертрудой. Оробас некоторое время рассматривал меня изучающим взглядом, потом покачал головой. Выпятил нижнюю губу, как это делают дети. «А у него неплохо получается, — подумала я. — Да только меня не обманешь: все это спектакль, и больше ничего».

— Но она вовсе не Христова невеста, — сказал Оробас. — Одета не так, как подобает монахине, пришла сюда с непокрытой головой.

— У нее все отобрали, — пояснила Гертруда. — Ее монастырь ордена доминиканцев в Дартфорде по приказу короля закрыли.

Оробас задрал подбородок вверх. Несколько секунд глаза его вращались. Гертруда судорожно схватила меня за коленку.

— Да, — произнес он наконец. — Все монастыри… уничтожены. Очень печально.

— Но они ведь будут восстановлены? — подсказала Гертруда. — Когда вернется истинная вера, монастыри восстановят, да?

Оробас покачал головой:

— Я не хочу разговаривать с тобой. Только с ней. Сейчас я буду говорить о Дартфорде.

Он повернулся ко мне. Я подвинулась еще ближе. И вот что услышала:

— У моего отца была ферма неподалеку от Миддлбрука. Мы жили там в доме, который он построил сам, своими руками. Дом наш стоял на холме, и из окон была видна река, которая разделялась на три рукава.

По спине у меня пробежал холодок, а в кончиках пальцев я ощутила покалывание. Впрочем, я все еще упорно не хотела верить тому, что видели мои глаза и слышали мои уши. «Нет ничего проще, чем отправиться в Дартфорд и изучить там местность», — говорила я себе.

— А почему ты постриглась в монахини? — спросила я.

«Ничего, сейчас я выведу шарлатана на чистую воду: описать, как живут монахини в Дартфордском монастыре, не так-то просто, тут меня не обманешь».

— Это было сделано по обету отца. У него было три дочери, я средняя. И еще один сын. Только один. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, брат заболел лихорадкой. Все думали, что он не выживет, и священник уже соборовал его. И тогда отец дал клятву: если Бог оставит Кадваллу в живых, то самую красивую дочь свою он отошлет в монастырь, отдаст ее ордену Святой Юлианы. И Кадвалла не умер… остался жить…

Улыбка на лице Оробаса завяла.

— Тщеславие — это грех, — тусклым голосом сказал он. — За наши грехи мы несем наказание. Всегда.

— Ты была счастлива в монастыре? — спросила я.

— Нет, сестры были грубые. Они били меня, если я не справлялась со своими обязанностями. А я не всегда успевала, в монастыре было больше работы, чем на ферме. Я очень уставала. Мне хотелось отдохнуть, но сестры твердили, что надо молиться. Заставляли повторять за ними молитвы. Мне приходилось постоянно учиться, много учиться.