– Да, не ответил.

– Мы считаем, что, несомненно, есть некая причина этому решению. И нам кажется, что было бы благоразумно для всех, а именно ради сохранения теплого чувства, питаемого цесаревичем к Вам, не копаться дальше в этом деле. Ведь, у русских, наверно, как Вы сами уже говорили, существуют особые обычаи. Вы согласны?

– Ну… – Казанова провел рукой по затылку, – пожалуй, в этом есть свой резон.

– Я рад, что Вы согласны.

– Но зачем тогда разыгрывать этот спектакль? Зачем будить меня среди ночи, связывать руки? Это же жестоко, не думаете? Можно было просто написать мне письмецо.

– Тут Вы правы, мессер Казанова, – Красный сказал добродушно, с трудом улыбаясь. – Но мы знаем, что Вы большой любитель театра и, следовательно, сможете оценить эту небольшую мизансцену.

Он достал из своей алой тоги замшевый кошелек и положил его на стол.

– Это за Ваши расходы, мессер Казанова, – сказал один Черный.

– Если у Вас когда-нибудь появится полезная информация, – добавил второй Черный, – мы Вам будем очень благодарны.

У Казановы закружилась голова. Он так обомлел от неожиданной развязки, что не мог встать со стула. Он долго думал или просто делал вид, что думал. Потом он посмотрел всем инквизиторам в глаза. Взгляды их были твердые, необманчивые. Наконец с достоинством он встал, проковылял к столу и пальцем пощекотал замшу кошелька. Затем он взял и подбросил его, чтобы почувствовать вес содержимого. Состроив благодарную мину, он сунул кошелек себе в пальто и снова посмотрел на картину, на скрижали, которых защищала лапа крылатого льва. На них было вырезано: PAX TIBI MARCE EVANGELISTA MEUS[52].

– Еввива Сан-Марко, господа!

– Еввива Сан-Марко! – повторили инквизиторы в один голос.

Сверху сыпалось белое конфетти. Звенели люстры. С партера поднимался вулканический гам, и из оркестровой ямы вибрировал мягкий диссонанс. Через ложи перегибались неугомонные меломаны, и везде тряслись и блестели женские ожерелья и браслеты. Вдруг все затихли и посмотрели на вход.

– Смотри, это он!

– Это он?

– Да, это он. Это он!

– Браво! Браво!

– Брависсимо!

– А кто это с ним?

В зале театра Сан-Бенедетто появилась пара. Высокий немолодой господин был одет в новый ярко-голубой шелковый костюм с манжетами, каймами и петлями, обшитыми позолоченной ниткой. Он был в белоснежном парике, и на лице у него твердел легкий слой кремовой пудры. Его сопровождала молодая дама в пышном фиолетовом платье на широком панье, с цветистыми узорами, узкой талией и плоским лифом. На голове у нее возвышалась шляпа в форме рога изобилия, и на щеке была нарисована темная мушка.

– Что это у нее на голове? Это же больше никто не носит.

– А если носит, то только в Англии.

Идя к своим местам, Казанова наслаждался комплиментами и поздравлениями, а молодая дама преклоняла колено перед знатными особами.

– Что же Вы нам никогда не представляли эту очаровательную даму, мессер Казанова?

– Виноват, мессер Гоцци. Эта моя спутница, Франческа Бускини. Франческа, это наш великий драматург, мессер Карло Гоцци.

– Аншанте, мадам.

Гоцци поцеловал ей руку.

– Ой, мессер Гоцци, – у Франчески запорхали ресницы, – я Вас обожаю. Моя мама вообще знает все Ваши пьесы наизусть. Когда она варит куриный бульон, она…

– Идем, Франческа, – Казанова подтолкнул ее дальше.

– А какие у нас места?

– Франческа, а это маэстро Джандоменико Тьеполо, сын легендарного Джанбаттисты. Маэстро работал с отцом в Мадриде, у короля Карла III.

– Честь имею, мадам.

– А это правда, маэстро, что испанский король никогда не моется? – спросила Франческа.

– Франческа, что с тобой! – Казанова смутился.

– Ой, я не то сказала?

– На самом деле, – засмеялся Тьеполо, – Ваше наблюдение – совсем не ошибочное. Я помню, за королем постоянно ходили его парикмахеры, обрызгивая его разными одеколонами.

– Я так и знала!

Перед тем как сесть на свое место, Казанова взглянул на главную ложу. Там стоял прокуратор Пезаро со своей сестрой и иностранными вельможами. Казанова поздоровался небольшим поклоном. Пезаро увидел его и слегка кивнул головой.

А когда Казанова сел, он сзади услышал знакомый шепот:

– В середине мая в Венецию приезжает понтифик. Его будет сопровождать французский кардинал де Роган-Гемене. Тот самый, который в секретном…

Но Казанова старался не поворачиваться назад. Он смотрел вперед, на сцену, с нетерпением ожидая начала премьеры.

– Видишь, Lupocchiotto. Я же тебе говорила, что у нас начнется новая жизнь.

* * *

Двадцать пятого апреля праздновали День святого Марка. Кто-то пошел на мессу в базилику, на площади Сан-Марко, а кто-то предпочел плестись до кафедрального собора Святого Петра, расположенного на отдаленном одноименном островке позади Арсенала. Именно туда и пошла семья Бускини с Казановой, на чьих плечах сидел маленький Джакомо, командуя, как «брать мосты». После службы Мария спросила Казанову:

– Дядя Джакомо, а почему городской собор называется в честь святого Петра, если покровителем Венеции является святой Марк? Почему тогда базилика Святого Марка не наш городской собор?

– Отличный вопрос, Мария! Дело в том, что Папа Римский захотел, чтобы местом службы нашего патриарха, то есть главного религиозного начальника Венеции, была эта церковь, на этом острове. Она и стала городским собором.

– А что, Папа Римский важнее нашего патриарха?

– Не он сам, а его должность.

– А кто тогда начальник базилики Святого Марка?

– Дож.

– А почему папа не сделал его религиозным начальником Венеции?

– У дожа тогда было бы слишком много ответственности – и государственной и религиозной.

– Но это было бы лучше для него.

– В том-то и дело.

* * *

Уже было совсем тепло, и дети прыгали в каналы, соревнуясь друг с другом и с мелкими судами. Ласковое солнце лениво поднималось до зенита и покрывало черепичные крыши мглистым желтым светом. Вода в бухте меняла цвета – с аквамаринового на бирюзовый, с сине-зеленого на лазурный. Белые воздушные паруса растягивались и вздымались в этих голубых оттенках, и взбадривающий адриатический бриз приносил с собой песчинки с острова Святой Елены. Чайки взвивались вверх и держались недвижно против дующего ветра, выстреливая криками, как будто из мушкетов. Опасающиеся чаек голуби уплетали свои крошки и быстро освобождали пьяцетту и площадь Сан-Марко, боясь, что белые хищники схватят их и раздерут прямо на лету.