Ясно и раскатисто звучали колокольные звоны под поздневесенним небом, доносясь до самых безлюдных и отдаленных улиц. Кампи кишели разнообразными цветами, и везде слышался аромат апельсинов, миндальных бисквитов и турецкого кофе. Прачки стирали белье в каналах и на Фондаменте Нове, а затем развешивали его сушить – кто на крышах, кто в окнах, кто на веревках между домами. Художники выставляли свои мольберты, стараясь запечатлеть живость и сочность приморской атмосферы. Все больше туристов появлялось в гондолах, особенно тех модных молодых североевропейских холостяков, которые делали Венеции реверанс, перед тем как продолжить свой гран-тур до Рима или до Неаполя, а кто-то даже до древнегреческих храмов в Агридженто на Сицилии. Гондольеры обожали этих легковерных франтов, ибо с ними можно было «позаниматься историей».

– Этот дом хотел поджечь легендарный Марко Поло, когда вернулся из Китая и узнал, что его помолвленная вышла за другого, – гондольер указывал на непримечательный, первый попавшийся дом.

– А в этом доме великий Тициан расположил свой гарем моделей, – тот же гондольер указывал на тот же дом, проплывая уже с новым клиентом.

– А в этом доме однажды выбросили из окна французского короля Франциска I, – изобретательный гондольер объяснял другому иностранцу, указывая на тот же заурядный дом.

– A, das ist ein interessanter Geschichte. Ja[53].

* * *

Казанова учил маленького Джакомо плавать. На Фондаменте Нове они садились в шлюпку и гребли до острова Сан-Кристофоро, где берег был просторным, а вода мелкая и не тинистая. Ученик плескался вдоль и поперек острова, пока учитель сидел в шлюпке, педантично поправляя его каждый гребок. Маленькому Джакомо уже было девять лет, но он все еще не мог освоить брасс, и он стыдился перед другими ребятами из прихода: когда они соревновались в каналах, он стоял на набережных, завидуя им.

Получив приличное вознаграждение от государства, Казанова покупал в дом деликатесы, которые сам уже давно не ел: крабы, лангусты, тюрбо, филе говяжье, да и просекко пенилось первосортное. Мать Франчески, видя все эти гастрономические изыски, снизошла к Казанове. А когда она услышала, как почтенно о нем отзывались патриции, иногда приглашая его с Франческой к себе домой, она вообще начала принимать его за родного сына. Ее подружки таращились на Казанову, как на древнее сокровище.

– А это правда, мессер Казанова, что мадам Морозини подарила патриарху свой золотой поднос, тот самый, на котором принесли Саломее голову Иоанна Крестителя? – спросила синьора Бускини.

– Правда, мадам. Однако патриарх не был в восторге.

– Что, поднос не тот, на котором несли голову пророка?

– Тот, тот. Просто он не золотой.

Однажды вечером к Казанове пришла соседка, синьора Лорензон, с просьбой связаться с духом ее усопшего мужа.

– Я не знаю, смогу ли я в этот раз, синьора Лорензон, – сомневался Казанова. – Я уже давно не занимаюсь спиритуализмом.

– Но в последний раз Вам же почти удалось. Помните?

– Это было почти год назад. Тогда у меня были другие силы внутри.

– Пожалуйста, пожалуйста, – умоляла его старушка.

– Хорошо. Попробуем. Но я ничего не обещаю.

Они сели вокруг кухонного стола, и Казанова вырезал из бумаги буквы алфавита, разложив их кругом по столу. Синьора Бускини зажгла свечу. Франческа достала стакан и поставила его дном кверху посередине круга, составленного из букв. Все взяли друг друга за руки. Тишина поглотила кухню, и синьора Лорензон вздрогнула, услышав свое сердцебиение. Казанова крепко напрягся – его лицо побагровело, веки затрепетали.

– Задайте вопрос, синьора Лорензон, – сказал он хриплым неузнаваемым голосом, не шевеля губами. – Только глаза у всех должны быть закрыты, а то не получится.

Все закрыли глаза.

– Ой, Лука, Лука. Где ты? Как ты? – разнервничалась седая дряхлая старушка. – Как ты, мой любимый? Скажи мне только одну вещь: тебя там хорошо кормят?

Казанова укрепил хватку, так что старушка задрожала. Ногами прижавшись к ножкам стола, он приподнял стол и слегка его наклонил, чтобы стакан скользнул к букве «О».

– Буква? – спросил он.

Женщины открыли глаза, Франческа записала букву, и глаза у всех вновь сомкнулись. Стакан снова скользнул – в сторону буквы «Ч». Затем в сторону «Е», затем – «Н».

– Очень! – вскрикнула от радости синьора Лорензон. – Его очень хорошо кормят. Ой, мессер Казанова, видите, как хорошо получается.

– Да, удивительно.

– Еще, еще!

Все закрыли глаза.

– Вопрос?

– Лука, ты соскучился по мне?

Долго не было ни звука, ни движения. Синьора Лорензон тряслась в нетерпении. Постепенно у Казановы тело начало содрогаться; пальцы его пульсировали, и он издавал низкое монотонное бормотание. Стакан скользнул. Женщины напряглись. Когда все буквы записали, получилось: «НЕ ТОРОПИСЬ».

* * *

В середине мая Венеция торжественно принимала папу Пия VI. Его приезд был неожиданным и весьма исключительным. Последним понтификом, посетившим столицу Светлейшей Республики, был Александр III, который в 1177 году в базилике Сан-Марко помирился с императором Барбароссой. На этот раз папа возвращался в Италию из Вены, где его апостолический визит к императору Иосифу II прошел по всем показаниям не очень успешно. Политика просвещенного монарха наносила ущерб ватиканским интересам в Австрии, и сколько бы Пий ни уговаривал Иосифа натянуть бразды правления, сколько бы ни просил его помочь восстановить влияние церкви в остальных европейских странах, австриец остался непреклонным.

Стараясь поднять дух понтифика, разочаровавшегося после дипломатического поражения, прокуратор Пезаро организовал в его честь парад, банкеты и процессию по площади Сан-Марко к Дворцу дожей, в которой участвовало все венецианское духовенство. А в качестве десерта для Пия построили громадный помост, закрывающий почти всю скуолу Сан-Марко на набитой людьми кампо Заниполо. С этого помоста понтифик благословил Венецию с ее воодушевленным, поддерживающим папу (на этот раз), а не императора народом. Все торжества были запечатлены пестрыми красками Франческо Гварди, чьи полотна потом выставили у порталов базилики Святого-Марка для всеобщего любования.

Казанова с семьей Бускини присутствовал на благословении, а после этого уникального события, зашел один в Заниполо и тихо и нерешительно, словно опасаясь разбудить усопших в гробницах, заглянул в Капеллу четок. Там, вдали от веселья, от друзей и Франчески, он вспомнил, как в этой капелле четыре месяца назад он прошептал одной иностранке, что «святое – это не стены, а чувство». И он был прав тогда, потому что стены – это лишь воплощение чувства, его увековечивание; стены – это то, что человек создает, испытав определенное чувство. А чувство – это то, что создает человека, то, что его питает. И образ Александры так сильно взволновал Казанову, что у него потемнело в глазах. Он зашатался и облокотился на парапет, загораживающий пресвитерию.