— Да оставь ты в покое сочинителей, Алеша! Такие же Владимиры Ленские, как и ты… Марья Дмитриевна! Марья Дмитриевна, нельзя ли тебя на минуточку? — позвал Заволоцкий, и Илья, повернувшись, убедился, что «Марья Дмитриевна» — это не кто иная, как Маргитка, с комической важностью подошедшая к столу. Сенька хоть и остался сидеть на диване, тем не менее не спускал с нее глаз.

— Что изволите, Владислав Чеславыч? — с улыбкой спросила Маргитка, опираясь рукой о столешницу. Тот невольно улыбнулся ей в ответ.

— Видишь ли, Маша, у нас тут профессиональный спор. Не покажешь ли ты начало своей «венгерки» — то, как ты танцуешь в ресторане, медленную часть?

— Для вас всегда с удовольствием, — церемонно поклонилась Маргитка. — Эй, кто там есть? Илья Григорьич, подыграй-ка!

Она взглянула на Илью смеющимися глазами, повела плечами и, не дожидаясь аккомпанемента, пошла плясать.

Илья видел эту ее пляску много раз. И в ресторане, на сверкающем паркете, и на кладбище, когда она кружилась, босая, по траве, и дома, среди цыган. И всякий раз сладкий вздох замирал в горле, когда он смотрел на эти плавно поднимающиеся, как крылья, руки, тонкую талию, узкий мысок туфельки, скользящий под подолом. Он чуть было не выругался от возмущения, когда прямо посреди пляски Заволоцкий резко сказал: «Спасибо, довольно» — и Маргитка застыла с поднятыми руками.

— Ну, знаете ли, Владислав Чеславыч! — обиженно выпалила она. — Барышнями своими в балетном классе так командуйте, а я…

— Ну, что ты, Маша, — досадливо поморщился Заволоцкий, — у меня в мыслях не было тебя обидеть, и, я уверен, сегодня ты еще станцуешь мне все до конца… Но сейчас позволь вопрос. Была ли ты в этом сезоне в театре на балете?

— Была, как не быть… — растерянная Маргитка по-детски затеребила край платка. — На «Лебединое озеро» бегали на Пасху.

— Ну вот, что и требовалось доказать! — удовлетворенно воскликнул Заволоцкий, откидываясь на спинку стула. — Алеша, эти ее па-де-де, эти батманы тебе ничего не напоминают?

— Но не хотите же вы сказать… — медленно начал сочинитель.

— Именно! Именно что хочу! Обычное привнесение балетных па в русскую «Барыню». А зимой твоя Маша насмотрелась в Петровском парке «Черкесских плясок» и два месяца скакала в ресторане, как балаганный черт. Купечество в восторге — как же, цыганские страсти! А потом были выступления в «Эрмитаже» эфиопской царевны Рузанды, и пожалуйста — эти переплетенные руки и запрокидывания корпуса!

— То есть…

— Манера, мой милый! Манера исполнения, наложенная на танцевальные движения, только и всего. И, заметь, неважно, на какие движения — балетные, народные, псевдоэфиопские и бог знает какие еще! То же самое, что делают севильские гитаны и румынские лаутары. Я не удивлюсь, если в следующем сезоне наши цыганки запляшут «Танго смерти» — говорят, оно в большой моде в Париже…

Маргитка, видя, что на нее не обращают внимания, надменно задрала подбородок и отошла от стола.

— Змея, а не человек, — пожаловалась она Илье. — Сидит, смотрит, слушает — и все ему не так! И песни не те, и пляски не такие, и двадцать лет назад голоса были, а сейчас — смех один…

Тот только пожал плечами, не поняв из ученого разговора и половины.

— Раз не нравится — чего ходит?

Маргитка фыркнула, что-то ответила, но Илья уже не услышал ее. Потому что в двух шагах, у другого окна, негромко запела Настя.

Он совсем забыл, что жена тоже находится здесь, в этой комнате, в двух шагах от него. Настя стояла лицом к окну, глядя в темный сад, где шуршал дождь. Ее стройная фигура в черном платье казалась статуэткой. Свечи бросали мягкий свет на высокую прическу, играли искрами на браслетах. Настя пела вполголоса, явно для себя, но Илья расслышал слова. Давно она это не пела.

В зале один за другим смолкли разговоры. Илья давно привык к такой реакции на пение жены, но и у него уже побежали мурашки по спине. Дэвла… и откуда в ней это? Понимая, что надо бы подойти и подыграть ей, раз уж все слушают, он не мог сделать ни шагу и лишь стоял и смотрел на стройную и прямую спину Насти, на блеск свечей в ее волосах, на тонкие пальцы, лежащие на подоконнике. Она сама повернулась к мужу. Чуть улыбнувшись, взглядом попросила: помогай. Илья хорошо помнил этот романс и сразу же нашел вторую партию. Дальше они пели вместе.

Краем глаза Илья увидел светлую дорожку, бегущую по щеке Насти. Он поспешно отвернулся и заметил, что Сенька Паровоз сидит на самом краешке дивана, весь подавшись вперед, и с полуоткрытым ртом слушает романс. Вот-вот, дорогой, с неожиданной гордостью подумал Илья. Это тебе не «Трынди-брынди, ананас». Прибавил дрожи струнам, и голос Насти взлетел к потолку и забился там на такой горькой ноте, что Илья невольно умолк, закрыл глаза. Настька… Ох, Настька… В ноги бы тебе повалиться за все, что было, и за то, что сейчас творится…

Романс кончился. Мягко вздохнув, смолкла гитара. Илья стоял с низко опущенной головой, не решаясь встретиться глазами с женой. Он сам не знал, чего боится, но чувствовал: один-единственный Настькин взгляд, и он невесть что сотворит.

В полной тишине с дивана поднялся Сенька Паровоз, быстро перешел комнату, не скрывая восторженного изумления на лице. Сейчас особенно было видно, как еще молод этот знаменитый на всю Москву налетчик. Подойдя к Насте, он уставился на нее в упор. Та, уже успев вытереть слезы, встретила его спокойным ясным взглядом.

— Откуда ты, мать? — с запинкой проговорил Сенька. — Я… тебя не видал тут ране.

— Разумеется, — улыбнулась Настя. — Я здесь в гостях. Зови меня, парень, Настасья Яковлевна.

Она протянула руку. Сенька осторожно взял ее в обе ладони, спросил:

— Можно?.. — И, дождавшись улыбки, неумело поцеловал. Затем, спохватившись, полез в карман, вытащил деньги не считая.

— Вот… Это — тебе. Все тебе. И это…

Смятые ассигнации усыпали подоконник, несколько бумажек упали на пол. Настя кивнула: