13 января Скардон приехал в Харвелл в третий раз, и они снова стали беседовать в кабинете капитана Арнольда, опять наедине. Помнит ли еще Фукс точный адрес дома, в котором жил в Нью-Йорке в 1944 году? Прошло уже шесть лет, и Фукс был не совсем уверен. Однако с помощью плана города он нашел место на Семьдесят седьмой улице западного района, неподалеку от Центрального парка, посреди квартала между авеню Колумба и Амстердама.

Когда Скардон сообщил Фуксу, что служба безопасности наведет справки в отношении его бывшей квартиры и других дел в Нью-Йорке, тот воспринял это совершенно спокойно. Хотя он и продолжал отрицать свою вину, сказал, что из центра ему уйти все же придется. Может быть, он и устроится в одном из университетов. Но сначала намерен отдохнуть.

И после трех встреч ситуация продолжала оставаться тупиковой. Скардон, правда, пытался дать понять, что служба безопасности не собирается уничтожить видного ученого. А если в годы войны, в Нью-Йорке, он и совершил что-либо предосудительное, то лучше всего об этом добровольно рассказать. Для Харвелла Фукс представлял большую ценность. По всей вероятности, не исключена возможность, что после прояснения вопроса он сможет продолжить здесь свою работу. Возникшая же неопределенность далее нетерпима.

Фуксу было абсолютно ясно, что служба безопасности не имела пока ни малейшего представления ни о характере, ни о продолжительности его шпионской деятельности. В течение этих четырнадцати январских дней он постоянно задавал себе вопрос: «Стоит ли признаться в небольшом проступке, если меня после этого оставят на работе в Харвелле? И как все повернется, если я смогу остаться в центре?.. Могу ли я быть уверенным в себе, что не продолжу прежнюю деятельность?»

Свои переживания и мысли он отразил впоследствии в сделанном им признании. Он писал:

«Я был поставлен перед фактом, что имеются доказательства о передаче мной в Нью-Йорке информации посторонним лицам. И мне предоставлялся шанс признаться в этом и остаться на работе в Харвелле. Я не был уверен, стоит ли мне и дальше оставаться в Харвелле, поэтому отрицал свои контакты с русскими и решил покинуть центр.

В то же время мне были ясны возможные последствия моего ухода из Харвелла. С одной стороны, это был бы жестокий удар по центру и по работе, которую я любил. А с другой – я вызвал бы подозрение к людям, которые были моими друзьями и считали меня своим другом.

Мне пришлось глянуть правде в глаза, чтобы оценить то, что меня ждало: одной половиной сердца быть с людьми в дружбе и в очень тесных отношениях, а другой – предавать их и ставить в опасное положение. Я понимал, что моя «контрольная система» надежно уберегала меня от опасностей, непосредственно мне угрожавших, давая в то же время четкое представление, какой вред я наносил близким мне людям.

И еще ко мне пришло понимание, что комбинация из трех идей, которые сделали меня тем, кем я стал, оказалась ложной, да и не только комбинация, но и каждая из идей в отдельности; что существуют определенные границы морального поведения, которые человек не должен оставлять без внимания; что человек должен оценивать свои поступки – правильные они или нет; что, прежде чем признать авторитет другого человека, каждый должен сам разобраться в своих сомнениях и попытаться самостоятельно найти выход из положения. При этом я сделал открытие, что сам являюсь продуктом внешнего воздействия».

Звучит это несколько замысловато, но позволяет правильно понять его действия и поступки. Фукс не стал еще смиренным и покорным, рассматривая себя как неотъемлемую часть Харвелла. Но он задумался о чувствах своих друзей, что ранее никогда не приходило ему в голову. Люди были для него неизбежными жертвами в осуществлении его грандиозных планов усовершенствования мира. Теперь он, однако, понял, что не имеет права вторгаться в жизнь других. Но он был еще далек от того, чтобы осмыслить истинные масштабы содеянного им. То, что в результате его деятельности многие жители земли могли бы быть разорваны в клочья, даже не приходило ему в голову ни тогда, ни позже. Его беспокоила лишь моральная сторона этого вопроса.

Хотя после встречи 13 января и не произошло ничего существенного, Скардон почувствовал, что между ним и Фуксом установилась определенная атмосфера доверия, и был убежден, что тот ничего не станет предпринимать сам, не посоветовавшись с ним. Оба они, охотник и преследуемый, вступили в тот несколько странный, интимный мир взаимоотношений в ходе расследования, когда личная вражда уже не присутствует.

Образно говоря, это напоминало мир насекомых, когда паук терпеливо поджидает муху. Как только она запутается в его паутине, он бросается на нее – таков закон природы, противиться которому не в состоянии оба.

Однако Фукс, как говорится, еще не созрел. Внешне он оставался совершенно спокойным, продолжая ходить на работу. Его друзья в Харвелле ничего не знали о происходившем и ничего по нему не замечали.

Но вот среди сотрудников отдела Фукса произошел скандал, причиной которого послужила любовная история, в результате которой женщина попала в больницу. В атмосфере всеобщего доверия и дружеских взаимоотношений сотрудников случившееся выглядело ужасно. Фукс принял происшедшее близко к сердцу, часто навещая несчастную женщину в больнице. Вполне возможно, что этот скандал послужил для него сигналом начала развала той жизни в Харвелле, которую он хорошо знал и любил. Во всяком случае, он побудил его принять решение. 22 января, в воскресенье, он позвонил Арнольду и сказал, что хотел бы поговорить с ним в частном порядке. Они условились встретиться на следующий день в ресторане железнодорожной гостиницы в Стеветоне. За обедом они много говорили о политике, причем Фукс заявил, что он против той линии, которую сейчас проводят коммунисты в России, и дал понять, что хотел бы снова встретиться со Скардоном. И они договорились, что Скардон навестит Фукса 24 января, во вторник, в одиннадцать часов утра у него на квартире.

Арнольд встретил Скардона на железнодорожной станции Дидкот и подбросил в Харвелл. Далее тот направился в дом номер 17. Прошло уже более десяти дней с момента их последней встречи. Фукс за это время заметно изменился, выглядел необычно бледно и взволнованно.

Вместо приветствия Скардон сказал:

– Вы хотели меня видеть – и вот он я.

– Да, – ответил Фукс, – мне надо с вами пооткровенничать.

Однако его вдруг охватили сомнения, правильно ли он собирается поступить. И он вновь принялся рассказывать о своей жизни, вспоминая подробности, о которых уже упоминал ранее, – о днях своей подпольной деятельности в Берлине, о своем отце (который к тому времени переселился в Лейпциг), о своих друзьях в Харвелле, значении своей работы в атомном центре и своей незаменимости. Он рассказывал о себе, почти не добавляя ничего нового, но сильно жестикулируя. Щеки его впали, глаза ввалились.

Часа через два Скардон прервал его, сказав:

– Вы рассказали мне длинную историю, как пришли к своей деятельности, не сообщив ничего о ней самой.

«Почему бы теперь не отказаться от затеянной игры? – подумал Фукс. – Почему не признаться во всем, чтобы оно осталось в прошлом? – мучительно размышлял он. – Возможно, и Скардон сумеет мне помочь».