В результате, в понедельник четыре оставшиеся горничные и прочие слуги работали допоздна, под строгим руководством четы Макби, не говоря уже о шестерке полотеров, которые начищали до блеска мраморные полы, восьми человек, украшавших дом к Рождеству, и специалиста школы фэн-шуй, рекомендованного духовным наставником, который расставлял по дому рождественские ели так, чтобы они не мешали течению энергетических потоков.

Безумие.

Вот Фрик и ретировался под землю, в винный погреб, подальше от шума полировальных машин и смеха декораторов. Здесь, в окружении кирпичных стен, под низким сводчатым кирпичным потолком, он находился и блаженнойтишине, которую нарушали только издаваемые им звуки, когда он глотал пищу или скреб вилкой по тарелке.

А тут: «Ооодилии-оподшши-оо».

Приглушенно зазвонил телефон в бочонке.

Поскольку температура в дегустационной поддерживалась слишком высокой для хранения вина, бочки и бутылки в этой части винного погреба, с теплой стороны стеклянной стены, были сугубо декоративными.

« Ооодилии-ооодипии-оо».

Фрик открыл телефонный бочонок и ответил в своем привычном стиле: «Школа борьбы с грызунами и домашнего консервирования». Мы очистим ваш дом от крыс и научим, как сохранить их для будущих праздничных обедов».

— Привет, Эльфрик.

— У вас уже появилось имя? — спросил Фрик.

— Увы.

— Это ваше имя или фамилия?

— И то, и другое. Обед сегодня вкусный?

— Я не обедаю.

— Помнишь, что я говорил тебе насчет вранья, Эльфрик?

— Ничего, кроме беды, оно мне не принесет.

— Ты часто обедаешь в винном погребе?

— Я на чердаке.

— Не кличь беду, мальчик. И без этого тебе ее не избежать.

— В киношном бизнесе люди лгут двадцать четыре часа в сутки, и только богатеют.

— Иногда беда следует за богатством, — заверил его Таинственный абонент. — Часто, разумеется, она прибывает в самом конце жизни, но зато очень большая.

Фрик промолчал.

Незнакомец ответил тем же.

Наконец Фрик глубоко вдохнул и оборвал затянувшуюся паузу: «Я должен признать, вы умеете нагнать страху».

— Это прогресс, Эльфрик. Хоть чуть-чуть, но правда.

— Я нашел место, где могу спрятаться и меня никто не найдет.

— Ты говоришь про потайную комнату за твоим стенным шкафом?

Фрик не подозревал о противных созданиях, которые жили в пустотах его костей, но теперь вдруг почувствовал, как эти твари ползут сквозь костный мозг.

А Таинственный абонент продолжил: «Комната со стальными стенами и крюками на потолке. Ты думаешь, что сможешь спрятаться там?»

С убийством, оставшимся разве что в памяти, но не на совести, Корки Лапута, оставив позади склеп с неопознанными трупами, пересекал город под ночным дождем.

По пути думал о своем отце, Генри Джеймсе Лапуте, возможно, потому, что тот бесцельно растратил свою жизнь, в этом ничем не отличаясь от бродяг и сбежавших из дому тинэйджеров, которые лежали в склепе для неопознанных трупов.

Мать Корки, экономист, верила в праведность зависти, в могущество ненависти. Обе эти страсти главенствовали в ее жизни, и она носила горечь, как носят корону.

Его отец верил в необходимость зависти как мотивации. Постоянная зависть Генри Джеймса неизбежно вела к хронической ненависти, верил он в ее могущество или нет.

Генри Джеймс Лапута был профессором американской литературы. При этом сочинял романы и мечтал о мировой славе.

Объектами зависти он выбирал самых знаменитых писателей своего времени. Отчаянно завидовал каждой положительной рецензии, каждому доброму слову, высказанному в их адрес. Его передергивало от новостей об их успехах.

С такой вот мотивацией он писал яростные романы, надеясь, что в сравнении с ними творчество современников будет выглядеть пустым, пресным, легковесным. Своими произведениями хотел унизить других писателей, вызвать в них зависть, превосходящую его собственную. Только тогда он мог прекратить завидовать и наконец-то насладиться своими достижениями.

Верил, что придет день, когда эти литераторы так обзавидуются ему, что больше не смогут находить удовольствие в писательстве. Его литературная репутация станет для них недостижимым пиком, и они будут сгорать со стыда, видя, сколь жалкими являются их потуги рядом с огромностью его таланта. Вот тогда Генри намеревался в полной мере испытать чувство глубокого удовлетворения.

Однако год проходил за годом, его романы получали достаточно теплый, но сдержанный прием, да и рецензировали их критики далеко не первого ряда. Ожидаемые номинации на литературные премии не приходили. Заслуженных почестей он так и не дождался. Его талант остался непризнанным.

Более того, он обратил внимание на то, что многие из современников-литераторов относятся к нему свысока, и поневоле пришлось признать, что они — члены клуба, а вот ему в приеме отказали. Они признавали превосходство его таланта, но вступили в заговор, дабы лишить его положенных лавров, потому что хотели распределять между собой все куски пирога.

Пирог. Генри наконец-то понял, что даже в литературном сообществе богом богов были деньги. Вызнал их маленький мерзкий секрет. Они раздавали друг другу премии, разглагольствовали об искусстве, но использовали эти почести лишь для того, чтобы богатеть, требуя за свои книги все большие гонорары.

Осознание, что литераторами-заговорщиками движет жадность, стало удобрением, водой и солнечным светом для сада ярости Генри. Черные цветы антипатии расцвели там как никогда пышно.

Раздосадованный их отказом воздать ему должное,

Генри решил вызвать у них зависть, написав роман, который будет раскупаться, как горячие пирожки. Он верил, что ему известны все сюжетные ходы и приемы игры на сентиментальности читателей, с помощью которых такие жалкие писаки, как Диккенс, манипулировали немытой чернью. Он не сомневался, что напишет захватывающую сагу, заработает миллионы и заставит этих псевдолитераторов задохнуться от зависти.

Коммерческая сага нашла издателя, но не читателей. Потиражные он получил жалкие. Вместо того, чтобы засыпать деньгами, бог маммоны оставил его под навозным дождем. Кстати, именно так охарактеризовал его роман один из ведущих критиков.

По прошествии лет ненависть Генри только набирала силу, становясь все более злобной. Он лелеял эту ненависть, и в конце концов она пожрала его, как пожирает свою жертву скоротечный рак.

В возрасте пятидесяти трех лет, выступая с яростной речью перед безразличной ученой аудиторией на ежегодном съезде Ассоциации современного языка, Генри Джеймс Лапута умер от обширного инфаркта. Умер мгновенно, произнеся особо едкий пассаж, повалился головой и грудью па трибуну. Некоторые слушатели подумали, что это некий театральный жест, подчеркивающий значимость произнесенных слов, и даже зааплодировали, а уж потом поняли, что это не игра, а настоящая смерть.