– Павлик, прошу тебя, – зашептала пересохшими губами, бледными и растрескавшимися. – Я не могу больше... Это все, конец, ты понимаешь?

Она выглядела ужасно: глаза ввалились, кожа болезненно-желтого оттенка и слезы выкатывались из глаз, смотревших с мольбой. Совсем жуткое зрелище.

– Брось, Стелла, тебя вылечат, – неуверенно сказал он.

– Нет, милый, я подыхаю. Павлик, ты меня любишь?

– Конечно, Стелла...

– Тогда... принеси все. Сегодня же, ночью. Ты должен мне помочь. Мне так плохо и больно...

– Ночью меня никто не пустит.

– Ты пройдешь, я знаю. Ты можешь все.

– Но почему ночью?

– Спокойней ночью... никто не помешает. Пожалуйста, Павлик... у меня нет сил... нет сил...

Не мог ей отказать. В конце концов, она имеет право на выбор: страдать или получить облегчение, хотя бы ненадолго. Он пообещал прийти и до сумерек мастерил марлевую повязку на лицо, докторскую шапочку, а халат у него имелся. Часов в шесть Павел отправился искать Адреналину. Эту чертову куклу отловил около девяти вечера. Но, помимо геры, он еще кое-что потребовал:

– Раствор хлороформа нужен. Срочно, сейчас.

– Да? И где я тебе его возьму сейчас? Рожу?

– Достань. Очень нужно. Только ты можешь.

Видимо, девушка увидела в лице Павла нечто, что заставило ее сменить вульгарно-наглый тон:

– Попробую, раз так нужно. Жди здесь.

Она испарилась, а Павел остался мерзнуть на улице среди светивших огней, в тот год весна не пускала тепло. Мимо проносились машины, куда-то спешили толпы людей, а он прохаживался взад-вперед, сунув руки в карманы куртки и пряча нос в шарф.

Одиннадцать... Двенадцать...

В двенадцать часов Стелла должна выйти из палаты и ждать его в женском туалете... Павел нервничал, бил кулаком в ладонь, высматривая Адреналину. Ну, тварь, если обманет...

Взвизгнули тормоза, пружинисто стала машина, из нее выпорхнула долгожданная Адреналина. В подворотне она, отдавая геру и пузырек, одновременно протянула детскую ладошку:

– На такси гоняла, так что, мой мальчик, гони бабки и за такси.

Денег хватило тютелька в тютельку, остался Павел с одним-единственным задрипанным рублем.

В любой больнице есть черный ход, обычно его закрывают, но бывает – нет. На последнее Павел не рассчитывал, поэтому замыслил действовать так: если дверь окажется запертой, он достучится, убедит открыть, а потом воспользуется платком, смоченным хлороформом, и пусть человек спит себе.

План удался. Пожилой мужчина «отдыхал» под лестницей, а Павел торопливо надевал халат, шапочку и марлевой повязкой закрыл лицо. Держа платок с хлороформом наготове, он поднялся на третий этаж, миновал несколько коридоров, никем не замеченный.

Стелла сидела на кафельном полу туалета совершенно мокрая, словно водой ее окатили, с хрипом дышала, и только глаза лихорадочно блестели, следя за каждым движением Павла. Когда же он поднес наполненный шприц, всхлипнула:

– Здесь не хватит.

– Хватит, Стелла. Раздобуду денег, принесу еще.

– Нет, я не о том...

– О чем же?

– Не хватит, чтоб умереть.

– Ты что! Зачем умирать? – испугался Павел.

– Послушай меня, Павлуша... Я не могу больше... Все равно подохну... Нет, слушай! – схватилась она за него, когда он попробовал встать. – Не хочу болей, ты же не представляешь... Чтоб не больно хочу. Сразу. Я так решила. Ну что меня ждет? Принудительное лечение? Это та же тюрьма, Павлик... Я не вынесу лечения, мне уже ничего не поможет. Помоги мне... пожалуйста... умоляю... У тебя же есть нож?

– Да, – еще не понимал он.

– Сейчас ты вколешь... я не могу сама, видишь?.. (Руки Стеллы тряслись, пальцы были скрючены.) Подожди немного и... и... перережь мне вены...

Не было предела его возмущению, но он и слова не смог сказать, Стелла вцепилась мертвой хваткой и торопливо говорила:

– Павлуша, родной... умоляю... Я ничего не почувствую, клянусь тебе! Хочу легкой смерти, иначе... я выпрыгну из окна или повешусь... Пожалей меня! Это будет облегчение... Пожалей...

Она беззвучно плакала, вздрагивая и шумно втягивая воздух в себя. Он понял, что должен это сделать. А по спине пробегал холодок. Собравшись с духом, пообещал:

– Хорошо. Я сделаю.

– Ты не обманешь?

– Нет.

– Нож оставь со мной, пусть думают – я сама.

Она погладила его по щеке из последних сил и, улыбнувшись, выговорила:

– Ангел мой... ты такой хороший... Грех беру на себя...

Колоть некуда. Он помог ей лечь навзничь, перевязал туго бедро, стянул на тощей талии пояс, вздулась жила в паху.

– Мне было с тобой хорошо, – бормотала Стелла.

Ее тело постепенно освобождалось от напряжения, обмякало, глаза подернулись опьянением, и в их глубине просматривалось облегчение. Мда, ей стало легче, она отключалась, но тем не менее напомнила:

– Ты обещал... Сделай... обеща... мой грех... Прощай...

Павел ослабил жгут и пояс, посадил сестру, прислонив спиной к холодной стене, поцеловал в губы.

Потом достал нож, небольшой складной нож, раскрыл... и не мог набраться храбрости выполнить просьбу.

Отца убил случайно, сейчас предстояло убить сознательно. Отца он ненавидел, Стеллу любил, как только мужчина может любить женщину и даже больше... больше...

Рука с ножом несколько раз взлетала и медленно опускалась. Не могу! – хотелось крикнуть.

А Стелла не хочет мучений, надеется на него... Он должен... должен!..

– Прощай, Стелла, – сказал он тихо и рассек руки сестры.

Из ран заструилась кровь, вмиг подол халата и ночной рубашки набух, размок. Лицо Стеллы бледнело, губы не отличались от кожи... Она казалась спокойной, словно спала. Да, уже спала... Совсем немного осталось до сна вечного. Павел бросил в подол, не успевающий пропускать кровь, нож, который погрузился в красную жидкость почти полностью, и тем же путем вернулся.

На улице он глубоко вдыхал воздух, стараясь заглушить запах крови. О, этот запах... Представил Стеллу, сидящую на полу туалета у кафельной стены с безвольно опущенными руками на коленях и вдруг... заплакал. Он плакал горько, навзрыд, но последний раз в жизни...

Ему было двадцать семь лет, когда он пересек русскую границу в свите посла Долгорукого. Их встретила метель, обычная русская метель с мокрым снегом и завываниями. Пахнуло домом, детством, выступили слезы радости. Замечательно, что слезы никто не мог видеть из-за снега, облепившего лицо.