– Луиза, садитесь рядом со мной, – пригласила Катя и спросила: – Сколько вам лет?

– Мне тридцать два года, миледи, а почему вы спрашиваете?

– Вы ещё молоды. В моей стране у женщин лишь два пути: выйти замуж или принять монашеский постриг, но здесь, как я вижу, есть и другие возможности. Женщины могут быть директрисами школ, владелицами магазинов и кофеен – а вы что хотите делать?

На глаза Луизы навернулись слёзы.

– Я в неоплатном долгу перед вами за собственную жизнь, за мою Генриетту и хотела бы служить вам, вырастить малыша, когда он родится. Я могу делать всё, что угодно.

Ну надо же! Луиза не понимала главного, и Катя расстроилась:

– Я говорю не о том. Вы мне ничего не должны, я сама приняла решение помочь Генриетте. Я говорю о вашей судьбе: вы – молодая, красивая женщина. Здесь, в Англии, у вас есть возможность чем-то заниматься. Что бы вы хотели делать?

В глазах Луизы мелькнуло понимание, а потом забрезжила робкая надежда.

– Миледи, говоря по правде, когда я работала на Бонд-стрит, то часто думала, ведь наряды можно сделать гораздо проще, но изысканней. Они обойдутся магазину дешевле, а выглядеть будут красивее, и продать их можно дороже. Вот, например, ваше платье, посмотрите – если под грудью повязать не обычный пояс, а вышитую шёлком ленту, контрастную по цвету к бархату, и такую же вышивку пустить у горла – то это платье заиграет. В трущобах много эмигранток, они хорошо рисуют и вышивают, но сейчас вынуждены за гроши трудиться на Бонд-стрит. Я могла бы собрать этих женщин и шить платья по своим рисункам.

– Прекрасная мысль! – похвалила Катя. – Я готова помогать вам. Как только вы сможете сами нарисовать узор пояса, мы вернёмся к этому разговору.

Глаза Луизы наполнились слезами, она опустилась перед Катей на колени и поцеловала подол её платья.

– Миледи, вы святая! – заплакала женщина.

– Нет, Луиза, я не хочу быть святой, это глупо. Я надеюсь, что у вас сложится достойная жизнь. Вы слишком много страдали, пора положить этому конец.

Прервав их разговор, в комнату вошла одна из горничных-англичанок. В руках её белел конверт.

– Миледи, от мистера Буля принесли для вас пакет, – доложила девушка и положила письмо перед хозяйкой. Глянув на залившееся румянцем лицо княгини, Луиза тактично вышла, забрав посуду.

Катя осталась одна. Как и два месяца назад, она не сразу осмелилась вскрыть письмо, но потом решилась. Перед ней лежала записка, отправленная Алексеем из Вильно накануне войны. Послание добиралось до Лондона четыре месяца.

Катя плакала от счастья. Нежные слова мужа согрели ей сердце. Как хотела бы она очутиться сейчас в родных объятиях!

– Господи, сохрани его для меня и нашего сына, – попросила Катя, – не дай нам после стольких мук вновь разлучиться. Пусть у моего сына будет отец, а у меня – муж.

Сердце её пело от счастья, и, хотя Катя этого и не знала, в тот самый миг, когда она закончила молитву, в крохотной, затерянной в Грабцевском лесу избушке егеря Алексей Черкасский пришёл в себя.

– Господи, сохрани его для меня и нашего сына, – Катин голос просил, а прекрасные заплаканные глаза смотрели на Алексея из темноты. Любимая молилась в той маленькой деревенской церкви, где он в первый раз увидел её и где они потом венчались.

– Не дай нам после стольких мук вновь разлучиться. Пусть у моего сына будет отец, а у меня – муж, – голос звал, умолял, напоминал Черкасскому, что он защитник и опора. Алексею было так хорошо в уютной тьме, где не было ни войны, ни горечи поражений, ни грусти потерь, но его звала хрупкая девушка, брошенная в жестоком мире без родных и помощи. Нежная, ранимая, она осталась в полном одиночестве, ей скоро рожать, и их сын придёт в этот мир. Кто защитит их? Кроме Алексея, некому, и он пошёл туда, где ждала Катя, открыл глаза и… застонал.

Голову пронзила адская боль, Черкасский попытался встать и не смог, попробовал двинуть ногами, потом руками – вновь не получилось, попробовал заговорить – язык не слушался. Ужас накрыл Алексея – он был жив и парализован. Черкасский завыл. Страшное, ни на что не похожее мычание вырвалось из его груди. Услышав себя, князь обрадовался хотя бы этому: он мог видеть и слышать.

Дверь избушки отворилась, и раздались шаги. У спинки кровати появился Сашка. Черкасский снова замычал.

– Господи, барин! – обрадовался Сашка. – Вы пришли в себя.

Алексей мычал, пытаясь хоть что-то сказать, но язык его не слушался.

– Что, говорить не можете? – понял верный слуга. – Доктор сказал, что если вы придёте в чувство, то может быть всё, что угодно. Ноги откажут или руки, а может, речь пропадёт или память. Контузия у вас больно сильная: головой ударились, а потом вас конь придавил. Но доктор сказал, что главное – в себя прийти.

Сашка подумал и предложил:

– Давайте, я вас спрашивать буду, если вы согласны – глаза закройте, если нет, то не моргайте. Хорошо?

Он посмотрел на князя, тот закрыл глаза.

– Ага, получается… Вы сражение помните?

Алексей моргнул.

– Так, память в порядке! Ногами пошевелить можете?

Сашка задал ещё множество вопросов, пока не определил, каково состояние барина, а потом сам рассказал обо всём, что случилось:

– Я нашёл вас уже ночью – среди мёртвых. Пульс точно не бился, но по зеркалу я определил, что дыхание есть. Мундир у вас напротив сердца был пробит, но осколок в портрете княгини застрял, и рана оказалась неглубокой. Я телегу у ополченцев выпросил и повёз вас в Грабцево. – Сашка достал искорёженную миниатюру и поднёс её к глазам Алексея. Убедившись, что князь рассмотрел застрявший осколок, стал рассказывать дальше: – Управляющий доктора привез. Тот нам и сказал, что вы впали в беспамятство, а как придёте в себя, всё должно наладиться. Но вы уже больше двух недель пролежали. Французы Москву заняли, и в Грабцево полк пришёл. Они только во двор въехали – я вас потихоньку через заднее крыльцо вынес и сюда доставил. Эта изба давно пустая, она далеко в лесу, сюда они не доберутся. Только вот как теперь доктора позвать? Заметят ведь, басурмане, найдут нас.

Вдруг Сашкино лицо просветлело, и он предложил:

– Барин, я вам Аксинью привезу: старушку-травницу, что на краю деревни живёт!

Пообещав скоро вернуться, он уехал.

Алексей закрыл глаза. Голова раскалывалась, рук и ног он не чувствовал, но при этом всё тело болело. Наконец блаженное забытьё накрыло Черкасского, и он провалился в сон.

Проснулся Алексей от стука хлопнувшей двери. Открыв глаза, он увидел Сашку и рядом с ним очень худую, сгорбленную старушку с острым, немигающим взглядом. Травница подошла к постели, положила руку на лоб Черкасского, заглянула ему в глаза и молча отошла. Она достала из своего узелка свечу и икону. Усевшись на край постели, женщина поставила в изголовье Алексея зажжённую свечу, положила на его подушку икону и стала молиться. Прочитав «Отче наш» и «Богородицу», травница перекрестила лоб раненого и объявила: