— Вау, Марсель, ваще выдал нам весь рсклад. Я ващета тоже так думаю. Эстреган ваще не знает, че делает, но чета точно делает. ИМХО, он пытается убедить нас, что он рулит ситуацию. И значит нифига он не рулит ([email protected]).

— А зачем они привезли заграничных экспертов, когда наши ничуть не хуже, если не лучше? ([email protected])

— А может, Бансаморо играет на две стороны, чтобы самому прийти к власти? Это просто догадка! ([email protected])

— Bayani, иностранных экспертов привлекли, чтобы результаты расследования были более объективны, ([email protected])

— Если Эстреган уйдет, то все программы, которые хоть как-то работают, сразу прекратятся, и кому это надо? Он такой же, как все они, так, может, на нем и остановимся? Для процветания этой стране нужна умеренная диктатура. Посмотрите на Сингапур! ([email protected])

— Я уверен, что взрыв на заправке Shell устроили исламисты. Кто может быть уверен, что в этом не замешан сенатор-мусульманин? Конечно, есть презумпция невиновности, но лучше подумать о безопасности, чем потом жалеть. Да защитит нас Святой Дух! ([email protected])

* * *

Во время прояпонской Второй филиппинской республики Младший сделал стремительную карьеру, однако в атмосфере окружающего насилия не чувствовал себя в безопасности. Всякий раз, когда дела требовали его присутствия в столице, он настаивал, чтобы Леонора с детьми отправлялась с ним. «Он решил, что так нам будет безопаснее. Возможно, он был не прав и подвергал нас риску, но он предпочитал обманываться, держа нас при себе, нежели бояться, что с нами что-то случится в его отсутствие. Таково, полагаю, трагическое заблуждение всех отцов», — писал в своих воспоминаниях Сальвадор.

Оккупационная власть крепчала, как сохнущий бетон, и параллельно возникало новое социальное устройство, во многом, впрочем, напоминавшее старое. В те годы юный Сальвадор сам видел, какие привилегии его семье давал пост, занимаемый отцом в коллаборационистском правительстве. Так он проглотил, первый раз в своей молодой жизни, соблазнительно эффективную пилюлю обязательного лицемерия.

Резиденция Сальвадора возле церкви Малате казалась трем его отпрыскам раем по сравнению с тем, что происходило прямо за воротами их особняка. Именно в этом доме в 1943 году юный Сальвадор познакомился с человеком, биография которого внесла серьезные коррективы в его представление о патриотизме. Артемио Рикарте, уже старик, несколько раз приходил к Младшему домой. В третий его визит, когда мужчины удалились в кабинет для разговора, Нарцисито прибежал наверх и прошептал младшему брату на ухо: «Он снова пришел, змий у нас дома!» Братья на цыпочках спустились вниз и стали ждать у дверей кабинета, чтобы хоть одним глазком посмотреть на старого полководца.

Подпольная кличка генерала Рикарте El Víbora по-испански значит Гадюка; он прославился тем, что воевал сперва против испанцев, а потом и против американцев и единственный из всех побежденных революционеров отказался присягать на верность Соединенным Штатам. За свое инакомыслие Рикарте был объявлен вне закона и в 1903 году был вынужден бежать в Гонконг, где намеревался продолжить борьбу. Впоследствии его товарищ генерал Пио дель Пилар, известный как Генерал-мальчишка, предал его. Рикарте посадили, однако его легендарная стойкость вызвала уважение даже таких высокопоставленных американцев, как президент Теодор Рузвельт и вице-президент Чарльз Фербенкс, и каждый из них удостоил его визитом. В 1910 году Рикарте освободили, однако он снова отказался присягать Соединенным Штатам, и его снова депортировали в Гонконг. В итоге он с женой поселился в Йокогаме. Когда началась Вторая мировая, он вернулся на Филиппины уже вместе с японцами. На родине старого генерала ждал триумф, хотя уровень американизации Филиппин его неприятно поразил. Задача Рикарте заключалась в том, чтобы убедить филиппинцев: новые азиатские оккупанты много лучше западных империалистов. Когда президент оккупированных Филиппин запретил японцам призывать филиппинцев в армию, Рикарте подбил Сальвадора организовать про-японское антипартизанское движение под названием «Макапили».

Совещания Рикарте и Младшего затягивались далеко за полночь. Нарцисито и Криспин как сидели, так и заснули у дверей кабинета. В «Автоплагиаторе» Сальвадор вспоминает: «Разбудил меня сам Гадюка! Добрый старик семидесяти семи лет склонил над нами свой негибкий стан и обеими руками трепал нам волосы. „Будь вы постовыми, пришлось бы отдать вас под трибунал“, — сказал он. Затем вздохнул, покачал головой и поковылял к дивану в гостиной; мы с братом забрались справа и слева от него, чтобы послушать истории о войнах, в которых он сражался бок о бок с нашими кумирами. Но ярче всего мне запомнился отец, который, сидя в кресле перед диваном, смотрел на нас, своих сыновей, с нескрываемой гордостью».

Из готовящейся биографии «Криспин Сальвадор: восемь жизней» (Мигель Сихуко)

* * *

— Чувак, это надо было видеть, — говорит Митч.

Он подергивается, расхаживая взад-вперед перед нашей компанией, расположившейся у входа в туалет. Здесь Маркус, Е. В., Эдвард, Митч и я. В уголках рта у Митча пузырится пена.

— Короче, мой дом, он типа в самом конце Форбса, и прям за оградой нашего заднего двора эта, значит, «шелловская» заправка. Да-да, точно! Я ж знаю! Та самая заправка. Меня-то дома не было, но служанки говорят, что родительский антикварный фарфор чуть не вылетел из застекленных шкафчиков. Но, чувак, чувак, ты послушай. Короче, мы с брателло возвращаемся под утро после тусыча. И мы еще все в колесах, и первый нормально так кроет. И вот мы с Мелвином курим, короче, джойнт на заднем дворе. Ну, чтоб зарубиться можно было спокойно, да? Потому что мама всегда чует, если мы курим в доме. А это доказательство, что она тусанула в свое время и знает, что к чему. Короче, мы с Мелвином сидим на скамейке возле маминого фонтана, с этим, как его, писающим мальчиком. Смотрим наверх, любуемся на небо, где растворяются последние тени гребаной ночи…

— Да ты, блин, поэт, — встревает Е. В.

— Сесибон, епта, — говорит Митч. — Короче, Мелу взбрело в голову, что нужно искупаться. Но наш привратник, когда открывал ворота, сказал, что в бассейн залили каких-то химикатов и что весь день им нельзя будет пользоваться. Я такой: Мел, ты что, думаешь, он гонит? А Мел на меня смотрит такой — гонит? А я такой — да с какой стати? А Мел — ну фиг знает, может, и гонит. Ну и мы смотрим на привратника, который в дальнем углу сада подстригает живую изгородь здоровыми такими ножницами. А он как будто и впрямь что-то мутит. Типа он не видит, что мы его заподозрили. И я такой: точно, он гонит. А Мел такой: не, ну с чего бы ему нам врать? А я: да ты только посмотри на него. Мел, короче, посмотрел и такой: значит, думаешь, хер с ним, нужно просто пойти и купануться? И я типа: ну да. А Мел уже снимает рубашку, стоит в одних трусах. И подходит такой ко мне: а ты? А я: да не, я чего-то не хочу, короче. И Мел уже на полпути от фонтана к бассейну, в котором, может, все эти гребаные химикаты таки плавают, бежит такой в боксерах с гондонами — узор такой, короче, — и тут спотыкается прямо на лужайке. Падает, короче, катится, как гребаный комик какой-то. Ну и мы, короче, давай угорать. И вот я подхожу к нему помочь подняться и вижу, обо что он споткнулся. А это гребаная голова. Настоящая голова! Да, одного из копов. И врубись — нас-то еще экстази шпилит, кислота и все такое, ну и мы, конечно, неслабо удивились, но шока не было. Мы с Мелом просто смотрели на нее. И была в ней даже какая-то красота. Оторванная шея спряталась в траве, и можно было подумать, что у нашей лужайки типа выросла репа, ну и сейчас она типа спит. Не, мы понимали, что это полный привет, но жутко не было. Ну, это вроде как жизненный цикл, что ли.