— Какую? — спросил Голунка, улыбнувшись.

— Даже лебедя снял бы, — ответил мальчик.

— Ладно, бери себе лук и стрелы, — ласково произнес Голунка. — Ну, теперь поедешь со мной на Митахезу?

— Поеду! — решительно заявил мальчик.

...Три зимы прожил Николай в стойбище Митахезе в семье Голунки.

*

Приехав однажды в Сиин за мукой и солью, Канчуга сделал покупки и уже собрался было к вечеру в обратный путь, но тут разразилась гроза, и пришлось заночевать. На берегу Бикина стоял новый бревенчатый дом. Канчуга попросился на ночлег.

— Заходи, чего там, места у нас хватит, — приветливо встретил его старый удэге Сигдэ Геонка. Геонка подрабатывал в лесничестве, собирая семена амурского бархата, и недавно, с помощью русского друга Петра Ивановича, построил новый дом.

Разговорившись за ужином с Сигдэ, Канчуга, к радости своей, узнал, что старик приходится родичем первой жене Богдэ. У Геонки было пять дочерей, а сына не было, и, узнав, что Николая приютили у себя чужие люди, он предложил ему переехать в Сиин.

— Я уже старый человек, — сказал Сигдэ. — Скоро дом останется без охотника. Трудно нам будет... А ты нам не чужой человек. Переезжай к нам.

Тут вмешалась в разговор старая жена Геонки Кянди, худенькая женщина в синем халате и в унтах из козьего меха.

— Верно, переезжай, бата, — сказала она. — Возьмешь в руки ружье, всего много будет у нас.

— Ладно, подумаю, — сказал Канчуга. — Может быть, скоро приеду. — И погодя добавил: — Попрошу Голунку, чтобы отпустил меня.

— Отпустит, чего там, — оживился старик. — Скажешь, к родичам едешь.

Спустя месяц сам Голунка привез Канчугу в Сиин.

*

...Шло время. Ружье, которое подарил Сигдэ Канчуге, ни разу не подводило, и в первую же зиму он добыл десять соболей, сто белок и двадцать колонков. В дом Сигдэ пришел достаток. Старшие девочки пошли в школу. Глядя, как они выводят в тетради буквы русского алфавита, как читают вслух по складам букварь, Николай тоже захотел учиться. В школу его, как переростка, не брали. Тогда он попросил названых сестренок, чтобы они учили его дома. А в иные дни приходил в школу, чтобы побыть на уроке, и просил учительницу вызывать его к доске.

— Молодец, Канчуга, большие успехи делаешь! — говорила учительница.

— Верно, делаю? — смущенно спрашивал он, и глаза его блестели от радости. — Жаль, что на соболевку надо идти, а то бы я еще лучше выучился читать и писать. Однако, соболь ждать не будет.

Когда в Сиине организовали артель, Канчуга один из первых вступил в нее. Канчугу назначили бригадиром. Его бригада сдавала каждую зиму пушнины на много сотен рублей. Хорошее настало время. Сиин отстроился. Съехалось в поселок много удэгейских семей, навсегда покончив с кочевой жизнью. Подросла молодежь. Кто хотел — уезжал в город учиться. А Канчуга в труде, на охоте находил свое счастье. Да, далеко вперед шагнули удэге, От прежней жизни почти не осталось и следа...

Потом подошел срок военной службы. Канчуга вспомнил осенний день, когда жители Сиина в праздничных одеждах пришли на берег Бикина провожать юношей в армию. Десятки батов и оморочек с алыми флажками спустили на воду. Пели песни. Желали юношам хорошо служить, смело защищать родину от врагов.

В полдень тронулись в дальний путь. День выдался отличный. Солнце стояло высоко над тайгой, река сделалась золотистой. Лодки бежали вниз по течению, и навстречу стремительно проносились лесистые берега.

Родная Бикин-река! Куда бы судьба ни забросила удэге, в сердце его никогда не остынет любовь к тебе! К твоей живой воде, которую пьем с весла с самого раннего детства и до глубокой старости. Родная Бикин-река! Вечно живая свидетельница жизни лесного народа — от первых древних юрт из корья до новых светлых домов на твоих холмах. Родная Бикин-река! Как весной рушится лед и вешняя твоя вода навсегда уносит его в море, так год за годом рушилась наша прежняя жизнь, а новая живым, веселым потоком забурлила в таежных просторах... Как жаль расставаться с тобой, родная Бикин-река! Но видишь, нет ни у кого слез на глазах. Все веселятся, все песни поют!

Далеко-далеко ты несешь своди воды,

Родная Бикин-река.

Не остановили тебя ни горы, ни годы,

Волна твоя светла, глубока.

Давно ты нам стала и другом, и братом,

И спутником верным в тайге.

Плывет по бурливым твоим перекатам

И песню поет удэге.

О чем же поет он, склонившись над ивой,

Волну рассекая веслом?

О радостной жизни, о доле счастливой,

О нашем крае родном!

Потом Канчуга вспомнил службу на пограничной реке Тумень-ула. В километре от заставы плескалось море. На песчаном берегу, выброшенные приливом, валялись рыбачьи шаланды, изорванные сети, почерневшие от времени дубовые бочонки из-под пресной воды. А берега Тумень-ула были холмистые, покрытые густым лесом.

Это была, конечно, не настоящая уссурийская тайга, где родился и провел свое детство Канчуга. Здесь не водились ни медведи, ни тигры. Зато было много косуль и пятнистых оленей, которые приходили перед закатом солнца пить воду из реки. И однажды сердце таежника не выдержало. Канчуга так замаскировался в кустах, что косули, проходя мимо, не заметили его. Как только они склонились над водой, Канчуга тихонько просунул руку из зарослей и, схватив косулю за ногу, дернул ее с такой силой, что она грохнулась на траву. Канчуга в одно мгновение упал на нее, придавил своим телом. Прирезав косулю охотничьим ножом — это был один из тех двух ножей, которые подарил ему в детстве дядя, — Канчуга приволок тушу на кухню и передал повару Алеше Рябоконю.

— Ты это где раздобыл ее? — уставил на Канчугу удивленные глаза Алеша. — Разве не знаешь, что на границе стрелять запрещено?

Канчуга засмеялся.

— Зачем стрелять? Это медведя стрелять надо, а косулю можно не стрелять.

Ни Алеша, ни дежуривший на кухне Андрей Лебедь не поверили, что он взял косулю голыми руками.

Только через несколько дней, когда он, в присутствии товарищей, петельками из конского