Беспробудный сон — одна из известных стадий пока мало изученного вампиризма. Да, конечно, Жиль де Рэ был сексуальным маньяком, виртуозным мучителем и убийцей, и все же он отличался от самых закоренелых преступников, от самых исступленных садистов одной ужасной особенностью, выходящей, как кажется, за рамки человеческого разумения.

Когда же ему прискучили и эти кошмарные наслаждения, он привнес в них еще более редкостный порок. Жиль уже не ограничивался расчетливой жестокостью дикого зверя, с радостью терзающего свою жертву, его свирепость, пресытившись сферой материального, выплеснулась в духовную сферу. Жиль жаждал наслаждаться страданиями не только плоти своих жертв, но и их души, ему хотелось заставить ребенка страдать не столько от физической муки, сколько от муки душевной. С истинно сатанинской изобретательностью он измывался над благодарностью, глумился над привязанностью, кощунственно надругался над любовью. В единый миг он преступил границу человеческого порока и достиг самых темных глубин Зла.

Вот что он придумал.

Несчастного ребенка приводили в комнату, и Бриквиль, Прелати и Силле вешали его на вбитый в стену крюк. Когда мальчик уже начинал задыхаться, Жиль приказывал спустить его и развязать веревки. Он ласково сажал мальчика на колени, ободрял, гладил, нежил, утирал слезы, говорил, кивая на своих сообщников: «Это плохие дяди, но видишь, они меня слушаются, не бойся, я спасу тебя и передам маме». И когда дитя, вне себя от радости, с любовью обнимало его, он одним ударом остро отточенного ножа надсекал ему шею. Застигнутый врасплох коварным ударом, малютка, по выражению Жиля, «обмирал», еще не понимая, что происходит, а его наполовину отрезанная голова, заливаясь кровью, уже бессильно падала на грудь, и вот тогда циничный убийца сдавливал тело, переворачивал и с диким рыком насиловал ребенка.

После столь омерзительных забав маршал был вправе счесть, что в искусстве лишения жизни достиг вершины, что ни один заплечных дел мастер, ни один забойщик скота не может с ним сравниться в этом кошмарном ремесле. В порыве гордости он восклицал перед толпой прихлебателей: «Никто в мире сем не осмелился сотворить подобного».

Но если запредельные высоты Добра и Любви становятся некоторым избранникам доступны, то последних глубин Зла достичь невозможно, ибо Зло лишено дна и имя ему — безна… Пресыщенный бесчисленными злодеяниями и убийствами, маршал не мог следовать этим путем дальше: как ни пытался он придумать новые, доселе не виданные способы надругательства над детьми, более изощренные и медленные пытки, все без толку — человеческое воображение, достигнув границ, бессильно отступало. Жиль, подстрекаемый Сатаной, зашел слишком далеко и теперь, оказавшись перед пустотой, задыхался от унизительного сознания собственной ничтожности. На собственной шкуре изведал он расхожее утверждение демонологов, что враг рода человеческого оставляет в дураках тех, кто предает себя его власти.

Не в силах сойти на самое дно, этот обуянный сатанинской гордыней человек резко разворачивается и обращает лицо свое к Богу, но тут убийцу и святотатца начинают мучить угрызения совести, они не оставляют его ни на минуту.

Маршала начинают терзать муки совести, по ночам его обступают призраки, он истошно воет, словно издыхающий зверь, мечется по пустынной части замка, плачет, кидается на колени, клянется Богу, что покается, обещает посвятить себя благотворительности. Он сооружает в Машкуле собор в память о невинно убиенных, хочет заточить себя в монастыре, совершить паломничество в Иерусалим, собирая на жизнь подаянием.

Однако сознание его неустойчиво, мысли, проносящиеся в нем, бессвязны, неуловимы, обрывочны — они внезапно возникают и так же внезапно исчезают, отбрасывая тень на те, что появляются вслед… И тогда провал, черная пелена забвения, и вновь руки маршала обагрены невинной кровью… В припадке бешенства набрасывается он на принесенного ребенка, протыкает ему глаза и, погрузив пальцы в уже пустые глазницы, словно пытается там что-то нащупать, но так ничего не найдя, хватает усеянную шипами булаву и что есть силы бьет по детской головке… Жиль де Рэ пожирает глазами хлещущую кровь, разбрызганные мозги, скрежещет зубами и смеется. Подобно затравленному хищнику забивается он в лесную чащобу, пока доверенные лица моют пол и благоразумно прячут труп и лохмотья ребенка.

Подолгу блуждает маршал по окрестным лесам, темным, густым, дремучим — такие и поныне сохранились в бретонском Карноете. Спасаясь от преследующих его призраков, он бежит не разбирая дороги, и взор его застят горючие слезы, а стоит утереть их, и от кошмарных видений волосы встают на голове дыбом. Взять хотя бы эти древние деревья — как непристойно сплетаются они друг с другом!

То ли природа подвержена тем же темным страстям, что и он, то ли это он сам развращает ее своим присутствием? О, эта извечная языческая похоть, сокрытая в зарослях деревьев, в каждом извиве которых запечатлены оргиастические сцены!..

Жилю де Рэ вдруг мерещится в ближайшем к нему дереве стоящее вниз головой живое существо с корнями волос; оно задрало и раздвинуло в воздухе ноги, те раздвоились и образовали новые ноги, которые, в свою очередь, раздвигались и разделялись — чем дальше от ствола, тем меньше становились в размерах эти деревянные конечности. Между ногами торчит ветвь, и этот образ неподвижного соития, сокращаясь в размерах, из раза в раз повторяется до самой вершины. Стволы вздымаются вверх, подобно гигантским фаллосам, и исчезают под юбками из листьев или, наоборот, вылезают из зеленых волос, вонзаясь в бархатистое лоно земли.

Эти вдохновленные Эросом фантасмагории пугают Жиля. Вместо бледной и гладкой коры высоких буков ему чудится детская кожа, светлая, как пергаментная бумага, а вместо черной шершавой коры старых дубов — сморщенная кожа нищих. Ветви раздваиваются, и там, где кора образует наросты на месте круглых порезов, зияют дыры анальных отверстий, а эти щели в складках поразительно напоминают женские срамные губы. Ветви изгибаются, и возникают новые видения: ямки на сгибах локтей, подмышки с вьющимся серым лишайником волос. На стволе дерева трещины удлиняются, превращаясь в исполинские половые щели под пучками рыжего мха.

Повсюду из земли вздымаются непристойные формы, они рвутся к сатанинскому небосводу, где облака набухают, как тяжелые литые груди, трескаются, образуя зад, округляются в плодоносящие бурдюки, расплываются широкими молоками. Под стать им мрачное раздолье чащи, где кругом мерещатся огромные или карликовые бедра, помеченные тавром перевернутого треугольника, содомские уста, расползающиеся раны, влажные внутренности… Но тут отвратительный пейзаж меняется. Теперь Жиль видит на стволах жутковатые полипы, страшные опухоли. Его взору предстают кошмарные наросты и злокачественные язвы, колотые раны и мягкие шанкры, гниющие червоточины и провалившиеся носы — какой-то инфернальный лепрозорий, венерологическая лечебница, где на повороте аллеи возникает вдруг красный бук, не то роняющий багряную листву, не то истекающий кровью. Жиль злится, ему представляется лесная нимфа, обитающая под корой дерева, ему хочется надругаться над телом богини, вышибить из нее дух, изнасиловать каким-нибудь невиданным способом.