– Ну, посмотрим, – сказала она. Потом повернулась к Руби, тепло улыбнулась и протянула руку. – Я Эт Леквиз, – сказала она с непринужденной доброжелательностью приехавшей с визитом герцогини.

– Очень приятно. Я Руби Картер.

– Вы тоже студентка, Руби?

– Нет, я служанка в Чимбли, это богатый дом за городом, – сказала Руби с таким видом, словно ей было немного стыдно в этом признаваться. – От него до города пять миль, но обычно мне одалживают велосипед.

– Подумать только! Когда мне было столько же, сколько сейчас вам, я была служанкой в таком доме в Уэльсе.

Руби это ошеломило.

– Вы – служанкой? А теперь вы – член парламента!

– Вот это и есть демократия.

Ллойд сказал:

– Мы с Руби вместе занимались организацией сегодняшнего собрания.

– И как, успешно? – спросила мама.

– Все билеты проданы. На самом деле нам даже пришлось перебраться в помещение побольше.

– Я тебе говорила, что все получится.

Идея провести это собрание принадлежала Этель. Руби и многие другие лейбористы хотели пройти по городу маршем протеста. Ллойд сначала тоже согласился. «Фашизму следует давать отпор при любой возможности!» – сказал он.

Но Этель посоветовала сделать иначе. «Если мы будем устраивать шествие и выкрикивать лозунги, мы будем выглядеть в точности как они, – сказала она. – Надо показать, что мы – другие. Провести тихое, интеллигентное собрание и на нем обсудить подлинную сущность фашизма. – Но Ллойд все еще сомневался, и она сказала: – Если хочешь, я приеду и выступлю с речью».

Ллойд предложил этот вариант кембриджской ячейке. Начался жаркий спор, Руби оказалась во главе противников плана Этель; но в конце концов перспектива приезда на их собрание члена парламента и известной феминистки решила дело.

Ллойд все же был не уверен, что они приняли верное решение. Он помнил, как Мод фон Ульрих в Берлине говорила: «Мы не должны отвечать насилием на насилие». Такой была политика Социал-демократической партии Германии. Для семьи фон Ульрихов и для всей Германии эта политика обернулась катастрофой.

Они прошли под желтыми кирпичными романскими арками вокзала и быстро двинулись по тенистой Стейшн-роуд, улице аккуратных домов среднего класса, построенных из того же желтого кирпича. Этель взяла Ллойда под руку.

– Ну, как поживает мой маленький студент?

Слово «маленький» вызвало у него улыбку. Он был на четыре дюйма выше ее и благодаря тренировкам в университетской команде боксеров довольно мускулист: он мог бы поднять ее одной рукой. Он видел, что она сияет от гордости за него. Мало чему в жизни она так радовалась, как его поступлению сюда. Наверное, именно поэтому ей так хотелось покупать ему костюмы.

– Прекрасно, ты же знаешь, что я очень люблю Кембридж, – сказал он. – Но я буду его любить еще больше, когда здесь будет много простых рабочих ребят.

– И девчат, – вставила Руби.

Они свернули на Хиллз-роуд, главную улицу, ведущую к центру города. С появлением железной дороги город стал расти в южном направлении, к станции, и вдоль Хиллз-роуд стали строить церкви – для жителей новых окраин. Целью их пути сейчас была баптистская церковь, пастор которой – придерживающийся левых убеждений – согласился предоставить им помещение бесплатно.

– Я заключил с фашистами договор, – сказал Ллойд. – Я обещал, что мы воздержимся от шествия, если они пообещают сделать то же.

– Странно, что они согласились, – сказала Этель. – Фашисты обожают шествия.

– Им очень не хотелось. Но я поставил в известность о своем предложении власти и полицию, и фашисты были просто вынуждены согласиться.

– Это ты хорошо придумал.

– А знаешь, мам, кто у них здесь главный? Виконт Эйбрауэн, его зовут Малыш Фицгерберт, сын твоего бывшего хозяина, графа Фицгерберта! – Малышу исполнился двадцать один год, как и Ллойду. Он учился в Тринити, колледже аристократов.

– Что? О боже!

Он не ожидал такой бурной реакции и удивленно взглянул на нее. Она побледнела.

– Тебя это так поражает?

– Да! – она взяла себя в руки. – Ведь его отец – заместитель министра иностранных дел… – Правительство было коалиционным, и реальной властью в нем обладали консерваторы. – Как ему, должно быть, неловко!

– Я думаю, большинство консерваторов в душе поддерживают фашизм. Их не особенно возмущают убийства коммунистов и преследования евреев.

– Может быть, кто-то и за фашизм, но я думаю, ты преувеличиваешь… – она искоса взглянула на Ллойда. – Так значит, ты ходил на встречу с Малышом?

– Ну да… – Ллойд подумал, что, похоже, это для Этель важно, но не мог понять почему. – Мне он показался очень взбалмошным. У него в комнате стоит целый ящик виски, двенадцать бутылок!

– А ты с ним уже встречался, помнишь?

– Нет… Когда?

– Тебе было девять лет. Я взяла тебя с собой в Вестминстерский дворец, вскоре после того, как меня избрали в парламент. И там на лестнице мы встретили Фица с Малышом.

Ллойд помнил плохо. Но для матери по какой-то загадочной причине это было важно.

– Это был он? Забавно.

– Я знаю его, – вставила Руби. – Такая свинья! Горничных лапает…

Ллойда это шокировало, но мама, казалось, нисколько не удивилась.

– Да, ужасно неприятно, но это происходит всегда и везде…

Оттого что она восприняла это с мрачным спокойствием, Ллойду это показалось еще ужаснее.

Они добрались до церкви и вошли через заднюю дверь. Там, в помещении для собраний, сидел Роберт фон Ульрих. У него был удивительно английский вид в коричнево-зеленом костюме в крупную клетку и галстуке в полоску. Он встал, и Этель обняла его. На безупречном английском Роберт сказал:

– Милая Этель, какая у вас очаровательная шляпка!

Ллойд представил маму женщинам из местной ячейки партии лейбористов, которые заваривали чай и насыпали в тарелки печенье, чтобы подать после собрания. Он вспомнил, как Этель жаловалась, что организаторы политических мероприятий, наверное, считают, что членам парламента никогда не бывает нужно в туалет, и сказал:

– Руби, прежде чем мы начнем, покажи, пожалуйста, моей маме, где находится дамская комната.

И Руби с Этель вышли.

Ллойд сел рядом с Робертом и, пока было время на разговор, спросил:

– Как ваши дела?

Теперь Роберт был владельцем ресторанчика, очень популярного у молодых людей, на которых жаловалась Руби. Откуда-то он узнал, что в тридцатые годы таким людям пришелся по душе Кембридж, совсем как в двадцатые – Берлин. Его новое заведение носило то же название, что и прежнее, – бистро «Роберт».