Книжки порадовали: «Три товарища» и Сэлинджер, необычный выбор для поколения, которое читает биографию Б. Гейтса и верит, что Абрамович – гений.

По второму вопросу пришлось уточнить. Товарищ решил зайти резко, без обиняков:

– Ну что, сынок, попробовал комиссарского тела? А то папка волнуется!

Сынок ухмыльнулся котом Чеширским и сказал:

– Пусть не парится, уже три года, как снял проблему естественным способом. Помните, как на шестнадцать лет вы мне телефон подарили навороченный?

– Ну, – ответил товарищ.

– Так вот, я его не потерял, продал другу с дискаунтом и за триста вызвал телку, когда вы все в Турции были, и исполнила она все, как доктор прописал, ничего военного, скажу вам, не случилось, не было неба в алмазах, тему закрыл, живу в предчувствии любви, если это такая же шняга, буду думать, стоит ли тратить силы на это дело.

Товарищ заверил, что в любви все иначе, но бросать не надо – потеряешь квалификацию, иди потом восстанавливай мастерство. Надо заниматься исключительно для здоровья, а здоровье не «БМВ», за бабки не купишь.

Товарищ Сергееву все обсказал, что и как было, Сергеев побежал, сына обнял: молодец! Не больно было? Сын посмотрел на него, как на дебила, и ушел к себе.

Поскакал Сергеев жену обрадовать, какой груз с плеч свалился, жена посмотрела на него взглядом сына и сказала:

– Спасибо за новость, об этом даже наша собака знает, я, между прочим, слежу за сыном, просматриваю постельное белье и трусы, как дневник в школе. Прощелкаешь сына, эгоцентрист сраный, иди, пьянь болотная, папа называется.

Сергеев выпил лишних двести грамм и вспомнил свой первый опыт в те же шестнадцать, но с тяжелыми последствиями для семьи.

Сергееву в шестнадцать нужно было срочно решить эту проблему, так как во дворе почти все, кроме Вадика-скрипача, доложили, что дело сделано. Братья Гороховы, все, включая младшего десяти лет, еще пять лет назад с пьяной маляршей в пионерском клубе. Сергеев тогда был наблюдающим за наблюдающими, сзади стоял – вперед по возрасту не пускали старшеклассники, но он видел, как малярша лежала на собственном плаще, вся залитая вином и отходами жизнедеятельности своего организма и инициативной группы творческой молодежи, заманившей пьяную тетьку в подвал для плотских утех. Гороховы прошли все и даже десятилетнего Сережу посадили для прохождения курса молодого бойца. Он не хотел, отбивался, но старшие братья настояли, пусть привыкает, решили они и оказались правы: Сережа в шестнадцать вырос красавчиком и многих девушек приобщил к полезному делу.

Опытный Сережа предлагал помочь Сергееву и предлагал свою Пильщикову из Вспольного переулка, говорили, что она нимфоманка и всем дает. Когда Сергеев предложил ей отношения с углубленным продолжением в его квартире, Пильщикова ответила, что вина выпьет, но секс уже в прошлом, теперь она занимается в театральной студии и хочет сыграть Джульетту, а та умерла девственницей. «Так что извини, ты не Ромео».

Пильщикова в реальной жизни попала пьяная под трамвай на Чистых прудах, и ее хоронили в белом, как Джульетту, говорили, что она действительно была нетронутой, отравилась вином, ну, в общем, сыграла роль вполне достоверно.

Сергеев решил, что никто не поможет, и стал анализировать свои возможности; в их доме у него было два варианта: на первом этаже Ольховская из десятого – он иногда захаживал к ней днем, после школы, она жила с бабушкой – дворничихой. Жили они бедно, родителей не было, Сергееву она нравилась не очень, то есть толстовата она была, сверху она ему нравилась, а снизу нет, пахло как-то от нее невкусно: трусами старыми, а иногда селедкой.

На седьмом жила Чашкина, дочь стоматолога из поликлиники на Сивцевом Вражке. Веселая была Чашкина, смеялась, когда Сергеев ее щипал. Она худенькая была, в Первый мед готовилась поступать, и Сергеев надеялся, что она, как будущий врач, более цинична и даст быстрее Ольховской, но жизнь распорядилась иначе.

Оказалось, что Чашкина не против, но папа ее из блатной поликлиники осматривал дочь у гинеколога каждый месяц – как культурный человек, для профилактики на предмет инфекций и ненужных образований в области живота. Сергеев решил не связываться с врачами-вредителями и сосредоточился на Ольховской, бедной и беззащитной.

Мама Сергеева уехала в командировку в Ярославль, и Сергеев решил, что время его пришло.

Он купил вина «Арбатского», сырку, колбаски сырокопченой, яблочков «Гольден» и ранним утром в душе проверил свой прибор, чтобы излишняя энергия не помешала сорвать надуманное и выстрелить в Ольховскую раньше времени.

Ольховская иногда вместо бабушки убиралась у Сергеевых, в двенадцать она пришла в одном халатике и стала мыть окна, просвеченная весенним солнцем. На ней были только трусики, и Сергеев порадовался, что будет проще: меньше вещей – легче добыча.

Сергеев поставил Джо Дассена, похожего на артиста Костолевского, и пошел приглашать Ольховскую на последнее танго перед грехопадением.

Он снял Ольховскую с окна, она была тяжелой, и Сергеев чуть не упал от непосильного груза, но падать было еще рано, и Сергеев устоял, не теряя головы и равновесия.

В танце он шептал Ольховской нежные слова, вычитанные у Ремарка, которые говорил его герой девушке с магическим именем Патриция Хольман. Ольховская Ремарка не читала, но слова до нее дошли, она даже поверила Сергееву, что он говорит их ей, до этого таких слов она не слыхала. Ее парень, старшина из Луховицкого стройбата, ей ничего такого не говорил, трахал сильно и мычал, как Герасим из «Муму», и было сладко и гладко, зато он обещал увезти ее на Север, жениться и ждал перевода со дня на день.

После танца сели к столу, Сергеев ухаживал, сосок Ольховской теребя, и просил выпить на брудершафт за любовь.

Ольховская с двух стаканов окосела и позволила юному соискателю стать мужчиной, на время позабыв о старшине: а вдруг с Сергеевым сладится – мальчик хороший, квартира отдельная, можно будет от бабушки уйти, зудит, старая, что ни попадя.

Сергеев пыхтел недолго, не успела Ольховская яблочко догрызть до половины; окна домывать не стала, бросила, – какие окна, почти родственники, чего уж там…

Сергеев побежал в душ и долго стоял под искусственным водопадом мощного коммунального хозяйства Москвы, смывая с себя чужие запахи и следы Ольховской.

Через два месяца к Сергеевым пришла бабушка Ольховской и сказала маме, что внучка беременна и надо что-то решать. Сергееву сразу захотелось спать, ему всегда хотелось спать перед грядущими неприятностями, не важно – экзамен или нежелательная беременность, он засыпал, и неприятности рассасывались сами собой. Но тут требовался летаргический сон, так как бабушка Ольховская не исчезала, хотя Сергеев крепко зажмурился; удалить бабушку могла только мама, и она сделала это.

Она мягко намекнула бабушке, что ее Сергеев совсем мальчик, – ну какой из него муж! Дала бабушке 150 рублей, адресок знакомого гинеколога и старую котиковую шубу, почти не ношенную.