А то иной раз сунут два вора одновременно руки в чужой карман, схватят друг друга, сцепятся — и уже со всех сторон неравнодушные люди бегут, чтобы одного вора защитить от другого. Один кричит: «Держи вора!», другой: «Доколе!», третий: «Не потерпим!». И вот уже все люди поднялись на святую войну. Ведут одни воры людей на других воров, а люди за них друг друга убивают. Брат на брата идёт за то, что брат воров поддерживает. И все вместе бьют равнодушных, которые хотят спокойно жить, в то время как все честные люди убивают друг друга.

Так делается политика, так пишется история. Если бы люди были равнодушны, если бы не было благородных героев, готовых постоять за справедливость, не мудрствуя и не рассуждая, то не было бы ни войн, ни политики, ни прогресса, ни истории, ни героического эпоса.

Пока Фетида морочила голову Ахиллу, другой герой, Эней, звал своих друзей на борьбу с греками. Он был обычным пастухом, но его мать была богиня, а по отцу он происходил из царского рода, и терпеть издевательства какого-то грека, пусть и неуязвимого, он не собирался. Так-то он был человек мирный и ни в какую войну мешаться не хотел, но после негаданной встречи с Ахиллом он собрал небольшое войско и добровольцем встал на защиту Трои. Парень он был лихой, воин, каких мало, так что оборона Трои с этого дня укрепилась достойным героем.

Одиссея на следующее утро ждал неприятный сюрприз. На месте, где был зарыт сундук с золотом, стояла чья-то палатка. Одиссей ходил вокруг неё, распираемый гневом и недоумением, пока полог не открылся и из палатки не показался Паламед.

Одиссей еле сдержал себя, чтобы не задушить его на месте. Паламед же, не заметив настроения собеседника, спокойно пожелал ему доброго утра.

— Ты как здесь оказался? — с трудом выдавил из себя Одиссей.

— Где? А! Я палатку на низком месте поставил. Ночью дождём подтопило, вот я её и перенёс. А что?

Одиссей пристально посмотрел на Паламеда. Судя по тону и по выражению лица (Паламед совершенно не умел скрывать свои чувства), он говорил правду: действительно он переставил палатку потому, что она плохо стояла, а про золото Паламед ничего не знает. Одиссей несколько успокоился, но Паламеда не простил.

— Ничего, — буркнул он в ответ и собрался было уйти, как вдруг на его плечо легла рука и голос Агамемнона сказал:

— Доброе утро, Одиссей! Ну как, нашёл зерно?

Одиссей вынужден был признаваться в своей неудаче. Причём на глазах у Паламеда, что особенно досадно. И угораздило же Агамемнона встретить его именно сейчас!

— Нет, не нашёл.

— Ну как же ты так! От тебя не ожидал!

— Хитроумие подвело, — съязвил Паламед.

— Легко так говорить, в палатке сидя! — взорвался Одиссей. — Раз такой умный, сам бы пошёл!

— Пожалуй, схожу, — ответил Паламед.

Вечером он вернулся с несколькими мешками зерна и сведениями, где можно добыть ещё продовольствия, обеспечив греческий лагерь на всё долгое время предстоящей осады.

Агамемнон при всех объявил Паламеду благодарность и поставил его в пример Одиссею. Царь Итаки не без труда сделал вид, что рад успехам товарища, а в душе пожелал ему такого, что сам Аид ужаснулся бы.

Штурмовать неприступные стены Трои, построенные самим Посейдоном, греки не стали и начали осаду. Численное преимущество было на их стороне, и троянцы не решались нападать на огромное вражеское войско, но в городе они чувствовали себя вполне безопасно. Никто ни на кого не нападал, и греки скучали.

Не столько для того, чтобы пополнить запасы, сколько от скуки и желания хоть как-то проявить себя и отличиться в этой бесславной войне Ахилл устраивал рейды по всё более отдалённым окрестностям, разоряя города, не имевшие к Трое никакого отношения. После каждого такого набега в лагере греков прибавлялось трофейного добра, а у троянцев прибавлялось союзников. Соседние цари, обозлённые на греческих героев, являлись со своими дружинами на помощь осаждённому городу. Через какое-то время союзников у троянцев стало так много, что было уже не ясно, кто кого осаждает.

Первое время Ахиллу на войне нравилось. Ничем не рискуя, он вступал в бой с целыми армиями и возвращался из побеждённых городов с богатой добычей и без единой царапины. Враги уважали его и боялись, а свои почитали как бога, хоть и посмеивались за глаза над тем, как его опекает мамочка — красавица Фетида. Ахилл был доволен собой, гордился подвигами, которые так легко ему давались, и всё чаще проявлял признаки звёздной болезни: смотрел на всех свысока, нарушал установленные начальством порядки, любил, когда им восхищались, и воспринимал любые почести как должное.

Прошёл год, и Калхант на вопрос, где же обещанная через восемь месяцев победа, с раздражением отвечал, что он ни про какие восемь месяцев никогда не говорил — речь с самого начала шла о восьми годах, и надо было внимательнее слушать.

К концу следующего года греков уже было меньше, чем их противников. Положение осаждавших стало безнадёжным, и враги скинули бы их в море, но никто не хотел связываться с неуязвимым Ахиллом. Старейшины упорно запрещали рвавшемуся в бой Гектору, которого престарелый Приам назначил главнокомандующим, нападать на врагов. Троянцы и их союзники предпочитали ждать, когда греки сами поймут, что зря сюда пришли, и уберутся восвояси.

Но греки не уходили, хотя уже и Агамемнон понимал, что рассчитывать тут не на что, но гордость не позволяла ему признаться, что он сам влез в авантюру и втянул в неё столько народу. Уже нисколько не веря Калханту, он всё ещё надеялся на помощь богов.

А боги часто проявляли внимание к делам греческих героев, безнадёжно увязших на троянской земле. Гера, хоть сама в лагере и не появлялась, регулярно посылала к Агамемнону вестников с обещаниями помочь, уговорить Зевса поддержать греков. Каждый раз, по её словам, выходило, что громовержец уже почти согласился и ждать осталось всего несколько дней. Но дни шли за днями, а Зевс продолжал лениво отмахиваться от просьб жены, отвечая, что ему нет никакого дела до этой дурацкой войны. «Вы, богини, это дело затеяли — вы теперь с ним и разбирайтесь», — говорил он.

Афина, наоборот, вестников не слала, а являлась сама. Для неё война была настоящим праздником. Она проводила в лагере всё свободное время, то приняв какой-нибудь образ, то в своём нормальном обличии, каждый раз в начищенных до блеска доспехах и в белоснежной эгиде.

Она вела мудрые философские и теологические беседы с греческими старейшинами, при этом трещала без умолку, счастливая, что нашла таких просвещённых и опытных собеседников, а старейшины слушали богиню мудрости и кивали.

А то, бывало, её видели за разговором с Агамемноном — у входа в его палатку она увлечённо рисовала крестики и стрелочки, с уморительной серьёзностью рассуждая о тактике и стратегии. И каждое своё выступление она заканчивала призывом атаковать троянцев и с её помощью одержать славную победу. Агамемнон всякий раз соглашался, но, ссылаясь на объективные трудности, предлагал обождать ещё немного. Афина уходила страшно довольная тем, что она сумела убедить великого полководца, а Агамемнон после её ухода с облегчением вздыхал и вытирал пот со лба.