— Так ты бы и сходил последним! — воскликнула Лаодамия. — К чему твоя решительность? Лучше бы ты домой спешил, чем в бой.

— Ну, последним в бой идти как-то стыдно было бы, — смущённо возразил Протесилай. — Но я помнил, что ты просила беречь себя, и ждал, пока на берег ступит кто-то другой.

Из угла снова послышалось покашливание. Гермес показал на часы.

— Но я ведь ещё ничего не успел сказать! — взмолился Протесилай.

Гермес сделал грустное лицо.

— Что ж вы со мной делаете! — тяжело вздохнул он. — Чувствую, будут у меня сегодня неприятности, но не могу отказать. Никак.

Он вновь перевернул часы.

— Почему он тебя торопит? — спросила Лаодамия — Ты же сказал, что больше не уйдёшь на войну.

— На войну уже больше никогда не уйду, — подтвердил Протесилай.

Ужасная догадка осенила Лаодамию.

— Но ты же не пошёл в бой первым? — дрожащим голосом спросила она.

— Нет-нет! — поспешно ответил Протесилай. — Первым с корабля соскочил Одиссей. Но он ступил не на троянскую землю, а на свой щит. Никто тогда не обратил на это внимания. Все бросились вперёд, не я один. Но так уж получилось, что земли первым коснулся именно я. Ты б видела, как меня чествовали после боя! Называли великим героем, переименовали в Протесилая.

— Подтверждаю, — вмешался Гермес. — Твой муж, Лаодамия, всё изображает скромность и чего-то недоговаривает, но я могу прямо сказать: он дрался как лев. Ты можешь им гордиться. Такого отважного героя я уже давно не видел. Сам Геракл постеснялся бы встать рядом с ним.

— Чего ты недоговариваешь?! — закричала Лаодамия. — Предсказание не сбылось?!

— Что сказано богами, всегда сбывается, — ответил Протесилай. — Я погиб в этом бою. Боги услышали твои молитвы и разрешили нам встретиться на час, прежде чем я уйду в царство мёртвых, а теперь мне пора.

— Ну вот мы и достигли ясности, — бодро сказал Гермес. — А то долгие проводы — лишние слёзы. На меня и так теперь Аид ругаться будет. Он и сам пунктуальный, и от других непунктуальности не терпит. Так что теперь быстренько прощайся с мужем и ступай получать заслуженные почести от благодарного народонаселения Филаки.

Лаодамия набросилась на Гермеса с кулаками.

— На кой мне твои почести! — кричала она. — Ты мне мужа живого верни!

— Да вы, смертные, совсем озверели! — взорвался Гермес. — Я тебе не бюро по возвращению живых мужей! И мужа твоего не я на войну посылал! Одна ты, что ли, сегодня вдовой стала? И никто богам истерики не закатывает. Бери пример со своего мужа, он человек военный, порядок понимает: сказано к Аиду — значит к Аиду. И так уже всё для вас делаешь. Идёшь вам навстречу, и только ругань в благодарность. Просила, чтоб муж из Трои вернулся, — пожалуйста, просила на час его увидеть — уже третий час с ним разговариваешь. А что он при этом ещё и живой должен быть — ты разве об этом просила? Думаешь, у богов других дел нет, как только угадывать, кто что в своих молитвах имеет в виду?

— Действительно, Лаодамия, — согласился Протесилай, — не гневи бога. Прощай, береги себя.

— И это ты мне говоришь? Беречь себя? А ты сам себя сберёг? Я только об этом тебя и просила ради нашей любви, но ты даже этого не сделал! Пал как дурак в первом же бою! Ты обо мне тогда думал? Нет, ты о славе думал, о чести, о Менелае с его паскудной женой — чтоб ей с Парисом ни в чём согласия не было! А теперь ты вдруг обо мне вспомнил! Чтобы я себя берегла!

Гермесу надоело слушать эти капризы. Он подхватил Протесилая и помчался с ним в царство Аида.

А вслед за ними помчалась догонять душа Лаодамии: расставшись с мужем при жизни, она не захотела разлучиться с ним и в смерти.

Хоть и с трудом и с потерями, но греки всё-таки высадились на троянскую землю. Враг отступил за крепостные стены, оставив берег, заваленный трупами.

Воины Агамемнона совершили торжественный молебен, принеся жертвы богам, почтили память погибших, на траурном митинге воздали отдельные почести Протесилаю. Трупы врагов продали родственникам довольно выгодно. Впрочем, тех, за кого много не давали, продавали задёшево — всё равно ведь их куда-то надо девать (мнение, что трупы врагов приятно пахнут, распускают те, кто никогда их не нюхал). Свои корабли греки вытащили на берег и стали рядом с ними обустраивать лагерь, готовясь к долгой осаде.

При первом же взгляде на городские стены стало ясно, что за восемь дней тут не управиться, и Калхант заявил, что не надо цепляться к словам: он-де говорил, что осада продлится восемь месяцев, а про восемь дней он оговорился.

За всеми этими трудами и заботами прошёл день. Ещё не остывшие от пыла битвы воины не шли спать, хотя все очень устали. Герои собрались в палатке Ахилла и коротали вечер за беседой. Множество вкусно приготовленного жертвенного мяса и привезённого из Эллады вина отлично способствовало приятному разговору. Говорили, конечно, о прошедшем сражении, в котором Ахилл особенно отличился.

— Поначалу, как сошли на берег, мне всё ерундовые враги попадались, — рассказывал он. — Махнул раз — одного нет, махнул два — другого нет. Скучно. Я всё ждал, когда нормальные враги начнутся. Особенно, конечно, хотелось Гектора встретить. Вот уж, думаю, его бы побарахтать. А то уж всю руку отмахал, а удовольствия никакого — жаль потраченного времени. И вдруг вижу: троянец, вокруг него уже куча трупов навалена, а он всё новых и новых валит. Наши уж подходить к нему боятся, а враги наглеют: тех, кто от него бежит, догоняют и добивают. Ну, тут я и понял, куда мне надо. Вот кому, думаю, честь надо оказать, а то обо всякую мелочь и копьё олимпийского производства пачкать жалко. Я свою колесницу прямо на него направил и с ходу в него копьё втыкаю. Хрен там! Не втыкается. Доспех с размаху пробил, а оно только что застряло. Он на меня посмотрел, засмеялся, копьё выдернул и обратно в меня им засандалил. Хорошо так вдарил, чувствительно. Дырку в нагруднике проломил чуть не насквозь. Другим копьём мои доспехи ни за что не пробить, но моим можно. Зря я этому хмырю его оставил — теперь будет дыра на самом видном месте. И это в первый же день. Я копьё перехватил и снова его ткнул. Результат — ноль. Опять замахиваюсь, а он ржёт мне в лицо и вообще нагрудник скидывает. Я ему прямо в грудь втыкаю, а копьё отскакивает. Даже царапины нет. Думаю, с копьём что-то не так. Смотрю — нет, вроде всё на месте. Раз мой доспех пробило, значит, оно в порядке. Неужели, думаю, меня так эти ушлёпки утомили, которых я перед этим мочил, что мне уж сил не хватает толком ударить! Как-то с Телефом же нормально получалось, а он всё-таки покрупнее этого жлоба был. Ну, я на всякий случай проткнул кого-то поблизости — нормально получается: окочурился мгновенно, даже не пикнул. А в этого опять тычу, и без всякого эффекта. Вижу, кровь у него на груди, обрадовался было, но сразу понял — это с копья натекло. То есть тычь его не тычь — без толку. То-то его никто из наших победить не мог. Надо, думаю, сменить оружие. Соскакиваю с колесницы, выхватываю меч, рублю его, а он даже не заслоняется, не уворачивается — стоит, будто так и надо, и ржёт. Ну, меня совсем злость разобрала: ни копьё его не берёт, ни меч. Я уж на него с чем попало набросился. Начал щитом по голове дубасить. Тут уж и он растерялся — такого оборота не ждал, попятился, наступил на камень и повалился. Я ему тогда на грудь вскочил, щитом к земле прижал, а что дальше делать, не знаю. Оружие ведь его не берёт, а до вечера я его держать не смогу. И враги сзади наседают — лупят по мне кто мечами, кто копьями, сосредоточиться не дают. Смотрю на него и вижу завязки на его шлеме. Я в них вцепился, стянул со всей дури и так и держал, пока он рыпаться не перестал. Я поднялся, обернулся на врагов, а они, как поняли, что им больше ничего не светит, так сразу во все стороны и ломанулись.