И вот Аксёнов, когда у нас зашла речь о Баташёве, удивился:

– Как, ты с ним не знаком?! Удивительно. Ну, это легко поправить. Иду звонить ему.

Через пару часов мы были в ресторане Дома журналистов. Присутствие там двух столь знаменитых людей вызвало прямо-таки ажиотаж.

Аксёнов сказал:

– Володя служил в Будапеште в шестидесятых годах. Там было где послушать хороший джаз. У него и написано про это немало. – И обратился ко мне: – Прочитай для Алёши «Весёлый барак».

Я не заставил долго ждать себя:

Говорит он: «К чёрту экивоки.

И скажу я, лабухи, вот так:

Мы – джазмены, Мы – в Восточном блоке,

Но зато как весел наш барак.

Пропущу-ка я стаканчик виски.

Чей заквас во мне? И вправду: чей?»

И ответил сам же по-английски:

«Все мы – от цыганских скрипачей».

Летом он Граппелли слушал в Ницце.

Дал зимою в морду стукачу

Розочка горит в его петлице.

«Я напился. Я играть хочу.

Чардаш? Нет. Ведь ночь – для „Звёздной пыли“.

Выпьем мы да унесёмся вдаль!»

До сих пор в «Савое» не забыли,

Как смеялся плачущий рояль.

В общем, в тот день для меня Алексей Николаевич Баташёв стал просто Лёшей. О начале нашей дружбы я рассказал в одной из своих прозаических вещей, где главный герой гитарист Митя Чурсин приходит в гости к Алексею. Пришёл к нему и я. Он в те поры работал в НИИ «Теплоприбор», худощавый, но ладный, крепкий (он был мастером спорта по плаванию) и щеголеватый, что правда, то правда. Проживал Лёша на улице Чайковского, в Алябьевском особняке, в типичном московском дворике, вместе с бабушкой Юлией Петровной, матерью Марией Васильевной, женой Машей и только что родившейся дочкой Ксюшей. Разговорились по душам. Мне стало известно, как начинал юный саксофонист Алексей Баташёв, как он играл в оркестрах Министерства иностранных дел и какого-то закрытого НИИ и как внезапно «завязал» с музицированием: Стеном Гетцем, мол, стать не выйдет, выше себя прыгнуть не дано. Но максималистом был смолоду. Сдал инструмент, а по ночам, говорил он, снится звук, и какой звук!

– Вася ещё до нашего знакомства говорил, что ты много стихов написал на нашу тему. Прочитай что-нибудь. «Весёлый барак» я уже знаю. А ещё что-нибудь?

– Хорошо. Ну вот, пожалуй…

В гостинице, дружок, не то что старой, —

Изглоданною временем, – запой,

Что я простился с джазовой гитарой,

Как ты недавно – с джазовой трубой.

Идёт гармошка прямиком к затону.

За ней «КАМАЗ» поехал к гаражу.

Зарёкся я и струн уже не трону.

Нарочно синий бантик завяжу.

Пойдём-ка за гармошкою вдогонку

Теперь надежды нету никакой.

А музыка под силу – цыганёнку,

Пусть даже с изувеченной рукой.

Братишка младший Скрипача На Крыше,

Да разве знал он в таборе о том,

Что вознесётся Музыкою Свыше

Над Сеной, над любым её мостом!

Ты пой, что я лопух, что я бездарен.

Я перекати-поле. Я никто.

И ты не Брубек – и, однако, барин.

И подаёшь ты Брубеку пальто.

И станет видно кларнетисту Пете,

Что ты уж не порхаешь налегке.

Ты исчезаешь, будто звук в кларнете,

В последнем «Новогоднем огоньке».

Да, я никто. Вот и прощай, дружище.

Пусть дюковский уходит караван.

…Гостинный двор в Кобыльем Городище.

Уже давно погас телеэкран.

– Обо мне, что ли? – спросил Баташёв. – На меня намекаешь?

– Господь с тобой, – ответил я. – Ты ведь не трубач. Ты у нас обладатель золотого саксофона, оглашающего…

– Ладно, ладно, – прервал он меня.

И захохотал. Должен отметить: так, как Лёша, никто не хохочет. На всю катушку! До слёз иногда…

У нас не было «разведки боем», потому что он принял меня (может, с Васиной подачи) сразу, что-то такое разглядев во мне. В моей книге, где о нём шла речь, он так же легко сошёлся с главным героем, Митей Чурсиным, и по-свойски заявил ему:

«– Парень ты вроде ничего, но одет – хуже не придумаешь. Неужели в Тбилиси нельзя прилично экипироваться? Ты же музыкант. Многие тебя хвалят.

– Какой я музыкант? Газетчик.

– Ну а я – инженер! – отрезал Лёша, не уточнив при этом, что остался среди тех, кто предан музыке Луи Армстронга, Джона Колтрейна и наших энтузиастов и кому столпы официальной культуры хотят вытереть сопли белоснежным носовым платочком, но кто плюёт на их мнение».

Он носил костюм, лихо сшитый Марией Васильевной, вот только над покроем они колдовали вдвоём. Костюм был что надо, с секретом – не фирменный, и тем не менее шик-модерн, однобортный, с тонкими лацканами, из тёмно-серого материала, издали похожего на дакрон и купленного „по случаю“ самим Лёшей. В таких нарядах щеголяли тогда американцы, имевшие отношение к джазу, с которыми он дружил, не опасаясь последствий.

Алёша родился во внутренней тюрьме ОГПУ. Младенцем спал в платяном шкафу, в его нижнем ящике, где прежде хранилась обувь. Там ещё пахло ношеными ботинками и туфлями, и этот затхлый, кислый запах долго чудился мальчику. Пролетарский меч не обошёл стороной Лёшиного отца, Николая Александровича Баташёва, выпускника Санкт-Петербургского института гражданских инженеров императора Николая I, очень доброго и гуманного начальника, архитектора от Бога, симпатичного и отзывчивого человека. Алексей показывал отцовскую уцелевшую записную книжку: адреса встреч и разлук, программки спектаклей, бесценные фотографии. Николай Александрович, молодой, загорелый, сияющий, запечатлён среди научно-технических работников на самых разных конференциях и съездах…

Однажды я с приятелем пришёл к Баташёвым и застал там (вот уж причуда!) нью-йоркский джазовый квартет в полном составе.

– Может, не вовремя? – усомнился я, готовый немедленно ретироваться.

– В самый раз! – весело ответил Лёша. – Если тесноты не боитесь, добро пожаловать. Ребята прибыли к нам в страну прямо с европейских гастролей.

Те заулыбались не по-нашенски широко, как люди с другой планеты, где жаркое солнце не заходит, пожалуй, даже по ночам. Здороваясь, они не оставляли попыток сфотографироваться с маленькой Ксюшей. Сильное впечатление производил их руководитель, трубач Идрис Сулейман (от рождения – Леонард Грехэм, выходец из Санкт-Петербурга, штат Флорида), круглолицый, со щеками, как у Диззи Гиллеспи, с большим, выпуклым лбом, носом-картошкой, округлым подбородком. Его лицо словно было вылеплено из разных сферических фрагментов. Пианист Оскар Деннард представлял собой тип академического учёного и поражал изысканным галстучком. Резко отличался от него басист Джамиль Насер – прежде всего азиатской внешностью и бородкой кустиками (мальчик в гостинице сказал о нём: «Дядя с усами на подбородке»). А ударник Эрл Смит покорял всех своей тактичностью и покладистостью. Это был сухопарый, отменно подтянутый щёголь.