Вот, собственно, я вам все рассказал. — Профессор поднялся. Андрей выключил камеру и тоже встал. Самсонов вздохнул с облегчением и одобрительно покивал. — Им, — зашептал он, показывая глазами на дверь, — милиции, я бы не смог. А так все-таки с человеком поговорил.

— Напрасно вы так, — попытался защитить милицию Никитин, хоть и прекрасно понимал Самсонова. — Например, майор Бородин — прекрасный человек, с ним бы вы вполне нашли общий язык.

— Нет, не нашел бы. Не верю я нашим государственным органам. И всю систему… ненавижу. Это оно, государство, довело меня до этого! Я, законопослушный человек, благодаря государству стал фактически сообщником преступников. А теперь клинику закроют, что станется с моими пациентами, подумать страшно.

— Ну… может быть, теперь и можно будет добиться программы, — не очень уверенно попытался он утешить Самсонова, потому что и сам не верил в государственную справедливость и мудрость.

Не верил. Но и методы профессора принять и понять не мог. Жертвы, которые были принесены во имя гуманнейшей цели, не оправдывали себя, путь, который прошел он, пытаясь избавить человечество от зверя в себе, был путем постепенного превращения самого себя в зверя.

Они вышли из музыкально-игрового зала. Омоновец надел на профессора Самсонова наручники и повел по коридору.

Я ничего не хочу брать с собой из чужой жизни, которая продлилась пять лет. Даже воспоминаний. Обжигающий кофе привокзального бара, шум толпы, проходящей мимо, плывущий, раздающийся эхом голос диспетчера и улыбка Андрея Никитина — вот и все, что останется от этого города. Возможно, когда-нибудь я забуду и это. Встанет картина: кофе, шум, голос, улыбка. Я спрошу себя: где, когда это было? И не смогу вспомнить.

Пять лет… Что ж, они кончились. Благополучно, как осень, не перешедшая в дату моей смерти. Я не умерла второго декабря. Сумела пережить и зиму: суд над создателем самой гуманной теории профессором Самсоновым и над теми, кто действительно был виновен, самоубийство Страховой, свое новое рождение (не знаю, как это устроилось, но Андрей вместе с Ильей Бородиным восстановили мой статускво). Я снова Людмила Герасимова, очищенная от грехов, не совершенных мною.

Пять лет… Я стерла их, как стирают мутный слой пыли с зеркала. Скоро придет мой поезд. Остается так мало времени, что даже кофе не успеет остыть, а улыбка Андрея Никитина не полиняет от томительно долгих проводов.

Пять лет… Я чиста и ни в чем не виновна: не убивала ребенка, не убивала себя. Мартовский пронзительный ветер загнал нас с перрона в бар. Пар от кофе обжигает раздраженную на ветру кожу. Андрей улыбается… Я отвечаю ему улыбкой: говорить больше не о чем, — и, чтобы заполнить возникшую паузу, запускаю руку в сумку. И натыкаюсь на гладкую холодную пластмассу. Последнее незавершенное дело. Чуть не забыла.

— Андрей, вам нравится Элюар? — спрашиваю я его отстраненным, ничуть не заинтересованным тоном. Он смотрит на меня непонимающе. — А вашей жене, Насте, нравится Элюар в исполнении Градского?

— Элюар? — Он смущенно протирает очки и опять улыбается. Я достаю из сумки диск и протягиваю ему. — Хотите мне сделать подарок?

— Да, просто подарок, без всякого подтекста.

— Подарки не бывают без подтекста, — говорит Андрей, и улыбка его становится какой-то лукаво-озорной. Кажется, он догадался. — Что ж, я его принимаю. Спасибо. Просто спасибо, тоже без всякого подтекста.

Мой поезд пришел. Объявляют посадку. Мы выходим из бара, мы идем на перрон. Я бросаю прощальный взгляд на этот город, на людей, остающихся в нем. Торопливая толпа…

Вхожу в вагон. Сейчас поезд тронется.

— Счастливого пути! — кричит с перрона Андрей.

Соглашаясь, киваю: путь мой будет счастливым, ведь я возвращаюсь домой.