Они забыли. Они давно забыли, кем были когда-то. Значит, у Сороки нет шансов вернуться к свету. Он так и будет сидеть на холме, смотреть на диск алого солнца и невозможную черноту космоса, слушать тишину и ждать, ждать, ждать…

Механический голос объявляет мою остановку — с трудом протискиваюсь к выходу и покидаю автобус с непоколебимой решимостью собрать пожитки и отправиться к Сороке. Мне нужно с ним поговорить. Нужно увидеть его безмятежную улыбку, услышать утешение, понять, куда двигаться дальше. Кроме него не осталось никого, кому я могла бы доверять.

Подворотни наполняет синий газ сумерек, по цепочке зажигаются сонные фонари, сквозь дворы тянутся зыбкие тени, и я ускоряю шаг. Порыв ледяного ветра устраивает бардак на голове, с окраин веет болотной сыростью, от неясной тревоги по коже ползет озноб.

Чертыхаюсь, останавливаюсь у ржавой бельевой сушилки, роюсь в кармане джинсов и заранее достаю ключи от квартиры — на спинке скамейки возле подъезда сидит сгорбленный тип в растянутой толстовке. Явно из тех, что рыщут по окрестностям и нервно выискивают закладки в траве.

Ковыляю мимо, и трость отстукивает ровный ритм — нарик не собирается нападать. Судя по напряженной позе, ему вообще не до меня.

Благополучно миную скамейку и облегченно вздыхаю, но чья-то цепкая клешня хватает меня за плечо, рывком тянет к кругу света и заставляет развернуться.

Охаю, сдавленно матерюсь и напарываюсь на наполненный злобой и надеждой взгляд медовых глаз.

Паша…

— Что ты здесь делаешь? — Пячусь назад; его пальцы спускаются к запястью и тисками смыкаются на нем.

— Я получил твое сообщение. Хочешь поговорить? — сквозь зубы цедит Паша. — Так говори. Ну? Или опять сбежишь, спрячешься и отключишь свой гребаный телефон? — Я пытаюсь вывернуться, но он соскакивает на асфальт и преграждает мне путь к спасению.

Таким Паша представал передо мной лишь дважды — ноябрьским утром, сидя возле отчаявшейся Стаси в такси, и в день, когда он послал меня.

Проклинаю Ксю за ее подлые советы и огрызаюсь:

— Уже не хочу. Мне нечего тебе сказать!

Паша отшатывается, как от оплеухи, но не ослабляет хватку. За прошедшие полгода он превратился в заржавевшего робота, отбитого одержимого психа. Похоже, он тоже тронулся умом и будет преследовать меня, пока я гоняюсь за призраками.

— Отпусти! — шиплю, но он игнорит мою просьбу и уперто мотает головой:

— Окей. Тогда говорить буду я.

Острая иголка страха и нежности пронзает сердце. Оно неподконтрольно мне и рвется наружу. Оно не может без него жить… Но разум понимает — такая, как я, ему не нужна.

— Начинай! — Я вскидываюсь, хотя ватные ноги подкашиваются. — Только побыстрее, я спешу…

— Я тебя люблю, — перебивает он и не моргая смотрит мне в глаза.

Шансов соврать и выдержать его горящий ненавистью взгляд просто нет. Подошвы отрываются от земли, я вот-вот взлечу… но трость, скрипнув, тут же напоминает о существовании гравитации и моих уродливых заплаток.

— Тогда… как быть с тем, что я переспала с дюжиной парней практически на твоих глазах? — Я пытаюсь свалить Пашу самым чудовищным аргументом, и он освобождает запястье из плена, прячет руки в карманы толстовки, прищуривается и хрипло отвечает:

— Я забуду. Я хочу помнить только хорошее.

В изумлении рассматриваю его идеальное лицо. Это Паша. Мой лучший друг, мой герой, будущее… которое было возможным до шрамов. Горечь сожалений и одуряющее бессилие мгновенно прогоняют гипноз.

— Да пошел ты! — отрезаю я, чтобы окончательно привести себя в чувство. — Любви нет! Мы расстались, нам больше не по пути.

* * *

48

Паша отступает, всматривается в черноту двора, глубоко вздыхает и вновь оживает, словно персонаж компьютерной игры после перезапуска:

— Если это так, почему ты снова пошла со мной? — Он прищуривается и выдает кривую циничную ухмылку, но я-то знаю — это всего лишь защитная реакция. Ему невыносимо больно. Эта ведьма Ксю была права.

Мои внутренности горят, нервы натянуты до предела, руки дрожат. Паша специально провоцирует скандал, задевает за живое, и я взрываюсь:

— Урод, ты же сам все начал. Обнимашки на крыше, намеки… Ты развел меня! Ты опять воспользовался тем, что я не могу тебе отказать! — Я ору так, что ломит виски. Бабка с гигантской клетчатой сумкой наперевес ковыляет по тротуару и, осуждающе цыкнув, сваливает во тьму. Но соседи давно наградили нас с сестрой статусом шалав, общественным порицанием меня не остановить, и я продолжаю сыпать обвинениями:

— Ты всегда отлично подстраивался под обстоятельства — притворялся святым, прикрывался дружбой, но спал со мной. Ты бы вечно обманывал Стасю, не прекрати я все это!

Паша резко подается вперед, сверлит меня пустым взглядом, и я съеживаюсь — он реально похож на поехавшего отморозка. Но мой бывший друг, кажется, не собирается меня убивать — нервно проводит ладонью по волосам и быстро произносит:

— Самолетик все знала.

— Что??? — От внезапного головокружения я налегаю на трость и задыхаюсь, но Паша продолжает хладнокровно вонзать ножи в мою спину:

— Я рассказал ей. Сразу после того, как мы с тобой расстались. Стаська не удивилась, сказала, что давно заметила неладное, пообещала, что обязательно помирит нас. Но не успела…

Строчки, написанные сестрой золотыми буквами на крыле бумажного самолета, ее смятение, растерянность, спрятанную за улыбкой обиду, одинокую хрупкую фигуру, ждущую нас на крыльце колледжа я не сумею забыть никогда… Паша сознался первым. В отличие от меня он повел себя порядочно и попытался все исправить. Но я не могу этого признать.

— У тебя нет совести. Как ты мог? — Истерика перекрывает доступ кислорода, и я тихо пищу. — Ты представляешь, как ей было плохо? Ты хоть день переживал из-за того, что случилось?..

Промозглый ветер приводит в движение узор теней на асфальте, шумит в листьях кленов, грохает рамой на высоте, пробирается за шиворот. В подвалах вопят коты, в квартирах окружающих нас домов гремят позывные новостных передач, гудят голоса, дружно стучат по тарелкам ложки.

— Да кто ты такая, чтобы судить других? — Паша срывается, но, отдышавшись, сбавляет обороты, разжимает кулаки и переходит на дружеский будничный тон. — Она была моей подругой, а ты… моим смыслом. Врачи еще неделю после похорон готовили твою маму к худшему, твердили, что шансов у тебя нет. Переживал ли я? Я подыхал. Не