И вот тут из его носка Геша ловко выудил наполовину заряженную пятикубовую машинку с мутноватым раствором геры.

— Вуаля! Гиёхвандлик блять — хранение и распространение, давай-ка, Нехорошев — ***рь-ка за смотрящим.

— Почему распространение? — по старой барыжной привычке возразил Юра.

— Потому что ты уже упоролся и несешь это кому-то другому. Но мы это — другого-то сейчас огорчим просто до невозможности. Профилактика правонарушений.

Когда Юра, вполголоса проклиная нас с Гешей, поперся из будки, лекция по курсу молодого бойца продолжалась.

— Вот смотри — сейчас есть три варианта — вызвать режимника и составить акт, набрав у начальства очки, но при этом разозлить заводскую администрацию — а нам на этом долбаном заводе сидеть по восемь часов, шесть дней в неделю. Такой душняк создадут — на хлеб и воду с махрой присядем.

Второй вариант — позвонить операм и запустить под хер мастера ткацкого цеха — его и так пасут уже — таскает все что ни попадя, умник. Сдать мента дело хорошее, святое, можно сказать, но это обозлит начальника режима — Бахрома. Он терпеть не может, когда мы с кумовьями васькаемся. Взъебет Сагита — а он и так на нас с Греком неровно дышит.

Поэтому самый предпочтительный это вариант номер три — отдаем твоего нехорошего Юрия в нежные руки блатных, а с блатных снимаем тройную цену за то, что никого не сдаем. Возьмут с общака и утрясут.

Уловил, Шурик? Учись, пока Женя добрый.

Правда есть еще четвертый вариант — художественный — сыграть на жадности. Вернуть в будку и вмазать этого Юрика всем раствором тут же — под угрозой, что выльем.

Может там доза на пятерых. Положить после его голову на колени и гладить, гладить волосы — наблюдая, как он весь обслюнявится и проглотит собственный язык. Еще спасибо на том свете скажет, золотой укол — это красивая нежная смерть.

Это конечно будет происшествие — но какой восторг! Какой восторг! Они знаешь как умирают? Как будто лампочка внутри перегорела — прям видно в глазах — чик — замутились за секунду — и — понеслась душа в небо.

Геша мечтательно осклабился.

Забыл вам сказать — Женя мокрушник, а они — мокрушники, в большинстве все до одного художники и психопаты. Женин отец рано умер, мать вышла замуж за другого. Когда Геше было девятнадцать, он, разрываемый эдиповым комплексом и молодецкой удалью, вытолкнул отчима из окна восьмого этажа.

Деталей не знаю — но думаю, он спустился потом вниз на лифте, и еще какое-то время наблюдал судорожные реакции отчима на неожиданно быстрый и жёсткий контакт с асфальтом.

Вскоре появился смотрящий за ткацким и довольно долго о чём-то перетирал с Гешей на улице.

Вернулся Геша в приподнятом настроении.

— Давай-ка, Шурочка, собирайся — пока дядя Женя добрый — шивейка пайдём, сапожкя — пайдем — мала-мала тебя, как вахтёра, адивать будим-дэ, а то скажут, у дяди Жени напарник — чмо.

— А как же пост? Бдеть не надо теперь?

— Не бдеть, не бздеть теперь не надо — ща блатные сами прогон дадут и вся движуха перекроется. Третий вариант — он самый надежный, я же говорю.

* * *

Раньше, когда я еще не жил в образцово-показательном бараке номер один, колонии номер один, где живут твёрдо вставшие на путь исправления, мой нежный утренний сон прерывали патетические рулады гимна узбекской Джамахирии. Если не слышали — это что-то вроде марша Люфтваффе. Вдохновляет на боевое бомбометание.

Вот и слушай эту аппассионату, да еще и каждое, граничащае с суицидом, тюремное утро.

Теперь же в новом пристанище, раз мы все на хорошем счету у ментов, завхоз первого отряда, прогнивший до мозга костей Сеня, разов тридцать прошвырнувшийся уже наверное «этапом из Твери», но в независимом от здравого смысла Узбекистане, благополучно засухарившийся под не обстрелянного первоходочника, врубает нам по утрам политически некорректного владимирски-центрального Круга.

Он сентиментальный — Сеня. Любит Круга, а когда мы всем скопом смотрели в телевизионке Титаник — Сеня в голос заплакал. Он был гадом в настоящих лагерях, самых лагерных лагерях на свете — российских. И если пренебречь экспериментальной базой и рискнуть строить все выводы глядя на Сеню — я знаю — один российских гадила стоит троих наших. Лагеря это безусловно фирменный русский брэнд, как автомат Калашникова.

Такой вот он у нас — завхоз гадского барака. Гоняет по утрам Владимирский централ — вместо гимна джамахирии.

Или это тоже своего рода гимн? Гимн маленькой теневой зазаборной страны.

Страны как две капли воды похожую на большую — со своими президентами, выборами и мрачными думами. Теперь первым делом проснувшись, я всегда думаю, что же это такой за Владимирский централ — наверное, следственный, объединенный с пересылкой, а может и с исполнительным отсеком походу, типа Таштюрьмы. Тут вас и встретят и пальчики откатают, и лоб зеленкой помажут, если придется. А название какое звучное — Владимирский. От Волги до Енисея, понимаешь. Князь Владимир совершил инспекционную поездку в централ названный его именем.

Умывшись, пока не проснулся Геша, я совершаю полный риска и опасности марш-бросок в столовОй. Там еще не сменился ночный гад Валерчик и нужно быстро набрать картохи с луком — вкушать на на посту у прядильного целый день. Я тороплюсь не потому что боюсь запала — столовая находится под протекцией шеф-повара Рустама — а запалить его посмеет разве что сам Хозяин, я тороплюсь, чтобы быстрее унести ноги от Валерчика.

Мне всегда хочется убить этого чертова спортсмена. При каждой встрече. Пользуясь методикой Геши — перерезать гаду горло, потом положить его башку на колени и гладить по волосам, наблюдая, как в его глазах погаснут лампочки.

Усиленное питание и пост сильвестра столовой превратило Валерчика в наглого сексуально-озабоченного маньяка, поэтому он то норовит схватить меня за задницу, когда я наклоняюсь выбрать не особо гнилую картошку из вываленной сюда прицепом кучи, то начинает умолять зайти к нему на минутку в будку — «просто быстро повожу тебе между булок и всё». Иногда молитвенно предлагает позвать Рамилю и заставить ее по очереди у нас отсрочить.

Что же касается самой Рамильки — то мы почти не видимся уже третий месяц. Только за ужином — да и то я уже усталый после долгого дня в одной будке с психопатом Гешей, а девчонка еще спросонок готовится заступить в ночную смену. Завтракает.

Говорить тоже почти не о чем — почему-то пропадают все слова, хотя готовил их днём немало. Зато просто удается положить на стол ладонь рядом с Рамилькиной и тогда между нашим ладонями проскочит неуловимый, но чувствительный разряд электричества.

И я точно знаю, что чувствую этот удар не только я.

Когда это произошло впервые, я испытал бурю странных чувств. В тот момент я не был в должном состоянии, чтобы их анализировать. Но позже — уже лежа в бараке в ожидании ночного забвения — я серьезно задумался — как же случилось, что я испытываю такое сильное волнение от явно эротической направленности общения с моей татаркой?