Вагон был последний — в кустах пели соловьи; фонари далеко — какое у Раи выражение на лице, никто не видел, и — подушку на животе. Она постояла одна, в стороне, и, кажется, перестала дрожать, хотя лицо покрылось росой, как трава и листья на деревьях. С неба осыпалась черная мгла, а Рая вздыхала и вздыхала, и у нее угас внутри жар, но сердце трепетало по-прежнему. Когда проводница попросила подняться в вагон, Рая едва вскарабкалась по ступенькам в тамбур, добрела до своей полки и — как упала на нее, так больше не поднималась.

Из неплотно закрытого окна дуло, но Рая не могла встать и задвинуть его. Во всех своих кофточках она замерзла под простыней, хотя рядом лежало байковое одеяло. В этом мучительном полусне, когда хочешь поднять руку, но не можешь, Рая вспомнила, как, ожидая мужа в тюрьме, выглянула в окно. На подоконнике в помещении для свиданий стояли комнатные цветы в горшке, и со второго этажа виден был обшарпанный какой-то дом с железной ржавой крышей, а за домом березы. Разгоняя тучи с дождем, поднялся ветер, и при яростных порывах, когда сильнее загибались верхушки деревьев, можно было увидеть вдали полоску реки. На душе сразу стало легче, когда Рая увидела цветок в горшке, а за окном между березами заблестевшую на солнце реку. Тут опять зашелестела на ветру листва, но это кто-то пробежал по вагону — и Рая проснулась. Через минуту, а может, через час она снова задремала. По вагону туда-сюда беспрестанно сновали всякие проходимцы, и при малейшем шорохе Рая вздрагивала. А когда в незакрытое окно ударяла со страшной силой волна ледяного воздуха перед встречным поездом, Рая просыпалась всякий раз и подхватывалась, ожидая, что стекло сейчас вылетит. Но и подхватываясь, она не могла проснуться и взять одеяло и опять забывалась. Вдруг раздался гудок парохода. Тут же Рая вновь оказалась в тюремном помещении для свиданий и бросилась к окну. Ни берез, ни дома с железной крышей, ни цветка в горшке — кругом вода, и на ней рябь пробегает бороздами до горизонта. Если Рае недавно стало легче на душе от узкой полоски реки вдали, то можно представить, что она испытала сейчас, когда волны под окном. Рая догадалась, что река разлилась. А когда показался сверкающий на солнце пароход — она готова была, как маленькая, захлопать в ладоши. Еще раз пароход загудел, но это на самом деле загудел встречный поезд, и волна ледяного воздуха, ударив в окно, едва не вышибла стекла.

Рая вспомнила, что сейчас лето, а не весна, и с детским восторгом удивилась паводку. Не пытаясь разгадать этот сон, а только восхищаясь им, Рая опять забылась и наконец крепко и спокойно уснула. Неизвестно, сколько она проспала, как вдруг открыла глаза и увидела перед собой светящийся шар. С ужасом осознав — если он еще немного от нее отдалится, то она умрет, — Рая стала звать этот шар вернуться. Она протянула к нему руки и так пошевелила пальцами — будто звала к себе ребенка. Но как этот шар вернулся, когда, — ничего не помнила и проснулась на рассвете.

Вот-вот должно было взойти солнце. Спросонку Рая ничего не соображала, но вскоре вспомнила, как обрадовалась во сне разлившейся реке и пароходу. Опять на сердце полегчало и тут же будто камнем придавило — Рая поняла, какие сны видел в тюрьме Костелев и отчего он задумал броситься на электропровода. Рая посмотрела на разгорающееся небо над горизонтом и попросила солнце не вставать, чтобы не наступил этот день, когда ее муж, не имея уже сил выдержать тюремную жизнь, решился на самое страшное, что только может быть. Еще попросила и поезд остановиться, но поезд шел и шел, а из-за горизонта появился брызжущий светом алый круг солнца. На глазах он разгорался и все ярче сиял, но туман, стелющийся по земле, поднялся в небо и затмил солнце.

Когда поезд остановился у вокзала, Рая не хотела выходить — она хотела ехать дальше, ехать всю оставшуюся жизнь, но поезд дальше не шел. Пассажиры выбрались из вагона, и, выйдя последней на перрон, Рая всем своим нутром ощутила, что ее мужа уже больше нет на белом свете. Она думала — не переживет, что осознала, и, если бы не подушка на животе, не пережила бы, а так — вернувшись домой, догадалась в подушку положить мячик и побрела в церковь, осторожно неся перед собой выросший живот, а соседи ухмылялись ей вслед.

Она пришла в церковь и, невольно оглянувшись, когда ей показалось, что все смотрят на нее, едва узнала рядом инвалида Геню на маленьких ногах. У него в церкви, как и у всех, изменилось лицо, и, когда он увидел Раю, еще раз переменилось. Если бы Рая не постанывала при каждом вздохе — как никогда в жизни не вздыхала, — она бы так не обрадовалась. И даже удивилась, что в таком горе, как у нее, можно обрадоваться знакомому лицу в толпе.

Разогнувшись в поле, бабушка посмотрела на дорогу. Копаясь рядом в земле, Олечка не увидела Геню, как он показался на горочке — куда смотрела бабушка, а когда он подошел — почувствовала его взгляд и обернулась. Ни разу за все лето в деревне Олечка не вспоминала его, но сейчас, только увидев, сразу догадалась — зачем он приехал, вскочила и, путаясь ногами в бабушкином плаще, подбежав к Гене, обняла его. И он был очень тронут, как она обняла его. Это было так неожиданно, что он растерялся. Тут и бабушка сообразила, зачем приехал Геня, но решила, что не надо при внучке разговаривать; сказала это Гене одними глазами, и он понял, а Олечка не могла сдержать чувств.

Они побрели с поля домой. И — по тому, с какой радостью встретила Геню девочка, старуха обманулась и решила, что он теперь будет папой Олечки, затем и приехал за ней. Олечка сбежала с горки, а Геня, оставшись со старухой, начал заикаться и не сразу выговорил, что у Раи родился мальчик. Геня должен был сообщить, что мальчик родился ненормальный, больной, но язык не поворачивался сказать об этом. И Геня всего лишь добавил, что Рая назвала его Алешей.

Хотя Геня со старухой разговаривали шепотом, но в безветрие в поле застыла такая тишина, что Олечка услышала про Алешу. Геня присел, чтобы завязать шнурок на ботинке, а старуха спустилась по дороге вниз к дожидавшейся ее внучке. Они взобрались на следующую горку, с которой видна уже деревня, и, оглянувшись, увидели, что Геня еще сидит, задумавшись, на своей горочке. Бабушка и внучка тоже присели на своей и, стараясь понять, что же Геня увидел, повернулись в ту сторону, куда он смотрел.

Из леса вышел старик и направился по дороге к горочке, где задумался Геня. Листва на березах едва начинала желтеть, и, если бы не осеннее поле, можно обмануться, что все еще лето, но ясное небо было глубокое и ледяное, птицы давно уже не пели, и почему-то на душе сделалось очень грустно, хотя все равно необыкновенно и так светло, как никогда не бывает в самые лучшие летние дни.

Старик еле брел, шморгал туфлями по песку, не имея сил поднимать ноги, меленькими-меленькими шажочками, но все же часто-часто переступал ногами, не глядя вниз, а куда-то далеко впереди себя. Можно уже было увидеть, как у него на солнце разрумянились щеки, а в руке он держит дырявый мешок, из которого выпирают еловые веточки. Вспомнив про младенца Алешу, Геня хотел побыть один, чтобы успокоить сердце, и ожидал, может, несколько часов, пока старик пройдет мимо горочки, но тот шморгал, казалось, на одном и том же месте. Сердце у Гени продолжало беспокойно биться, и он наконец поднялся, догадавшись, что оно уже будет так биться всю жизнь. Мама Раи с Олечкой тоже встали и, дождавшись Геню, все вместе поспешили домой.