— Приезжай, — сказала она и тут же спохватилась: — Что это у тебя за голос такой?

— Какой?

— Тебе больно?

— Очень.

— В кого ты влюбился? — сразу же догадалась Фрося.

Я не мог найти слов и ответил:

— Она просто ангел.

— Ну, и почему тогда больно?

— Не знаю.

— Молись, — посоветовала Фрося.

— Ты думаешь — я не молюсь?

— Молись, — повторила она. — Знаешь, — вздохнула, — сколько лет я вымаливала своих детей?

Я стал подсчитывать, сколько лет она их вымаливала. Затем купил пряников и пошел посмотреть на вымоленных детей. Вытащил из пакета пряник, на ходу жевал, а потом вытащил еще один. У сахарного завода перебрался по мостику над железнодорожными путями, затем спустился по ступенькам вниз и свернул в улочку. Рядом ползет товарный поезд. Еще один мостик, и я поднялся на другую большую улицу. На домах нет номеров; за пустырем стройка, вместо забора надувается ветром полотнище — внизу щель, и видно, как сапоги ходят. Я был у Фроси на новой квартире лишь однажды, да еще зимой — когда все другое, белое, — и растерялся. Пока я раздумывал, куда свернуть, поезд будто растаял в тумане. Прохожу мимо аптеки, почты, — на горочке церковь; сразу за воротами выстроилась очередь к чудотворной иконе — и я поспешил.

Сначала я стоял на солнце, потом очередь ушла в тень. Подул ветер, и стало холодно. Очередь двигалась медленно, быстрее перемещалась тень от церкви. Мне дали молитвенник, но я вскоре замерз — так дрожал, что буквы запрыгали перед глазами. Очередь все же продвигалась, однако тень от церкви незаметно глазу следовала за нами — я никак не мог выйти на солнышко, а ветер дул ледяной. Наконец, шажок за шажком, мы завернули за угол, и я зажмурился от лучей солнца. Я немножко согрелся, но только немножко. Лишь зайдя в церковь, где стояли плечом к плечу и дышали друг другу в затылок, я перестал дрожать. Один особенно страдающий в хоре голос срывался зачастую на стон, на какой-то пронзительный взвизг, а потом другой срывался, и еще один, и, когда они все вместе, — заныли зубы. В отчаянной тишине между молитвами регент шепотом спросил у певчих:

— Кто ел пряники?

Я увидел, как батюшка, принимающий исповедь, сострадая, приложил ладонь к щеке плачущей женщины. Мне бы, как она, расплакаться — да нет слез, и я стал мечтать о них. Тут я осознал, что все люди вокруг дожидаются исповеди. Я испугался, почувствовав, как продрогло мое сердце. Теперь я понял, почему так медленно мы продвигаемся. Когда же я шагнул к батюшке — не знал, растерявшись, в чем покаяться, только и сказал, что ел пряники. Батюшка посмотрел на мои кости и кожу, спросил, как звать, накрыл епитрахилью и, помолившись, отпустил грехи, а потом, когда я попросил благословения, разрешил причаститься — несмотря на то что я ел утром пряники.

Люди, все еще мающиеся в очереди на исповедь, переживали — успеют ли к причастию, однако столько народу в церкви скрестили на груди руки, что можно было не волноваться. Я забыл про свое продрогшее сердце, но, подходя к Чаше, когда запела рядом какая-то девушка, а я не смел оглянуться на нее, только тогда, когда она запела мне прямо в ухо небесным райским голосом, почувствовал, как подступают к горлу горячие слезы. Я все же сдержался, чтобы не показать их, и, причастившись, не помню, сколько еще отстоял, пока приложился к чудотворной иконе. Она почернела от времени, и я не сразу разглядел у Богородицы на руках Младенца. Рядом корзина цветов; каждому ожидающему чуда монашенка протягивала по цветку. Растрогавшись, я взял цветок, а на улице вижу Фросю, и у меня снова заскребло в горле.

— Вышла навстречу, — сказала Фрося, когда я подбежал к ней и, передавая цветок, поцеловал в щечку. — Опаздываю, давай скорее…

— Куда?

— Забрать после уроков детей.

Мы свернули в переулок, дальше скверик — под ногами шуршат желтые листья.

— Ну, и почему — больно? — еще раз спросила Фрося.

— Мы перестали встречаться.

— Почему?

— Не знаю, — развел я руками. — Я звоню: давай встретимся ; Дуня отвечает: сегодня не могу — позвони завтра. И вот так каждый день…

— Может, у нее появился другой кавалер?

— Нет у нее никого, — пробормотал я, — она на самом деле ангел.

Мы перешли через скверик. Всех первоклассников уже забрали родители, на школьном дворе остались Фросины дети. Они скучали на лавочке и, увидев маму, вскочили. Это были близнецы — мальчик худенький и бледненький, а у девочки румянец на щеках. Когда дети подбежали — я сразу увидел, что они вымоленные. Их имена были написаны у них на личиках, будто на промокашках во сне. Я не опомнился, как пришли к Фросе домой. Под потолком на кухне летала канарейка. Она села к мальчику на ладонь, а потом перелетела к девочке.

Я тоже протянул руку, но канарейка отлетела подальше.

— Еще не привыкла к тебе, — заметила Фрося.

— Она чувствует, что у меня с Дуней, — догадался я.

— Если твоя Дуня, как ангел, — загрустила Фрося, — найди лучше другую девушку.

— Что же делать, — вздохнул я, — если полюбил ее?

— Зачем тебе ангел? — удивилась Фрося и добавила: — Ты еще на земле, а не на небе. Подумай лучше о чем-нибудь другом…

Я напомнил про платок.

— Ах, да! — спохватилась Фрося, подает мне из шкафа платочек, и я, узнав его, обомлел.

Когда-то Фрося попросила привезти из деревни платок. Мама уже умерла, но жил еще папа. Мне стыдно у него было просить, и я украл мамин платок для своей любимой девушки. Фрося ожидала, что я привезу из деревни рукотворный старинный платок, а я привез фабричный, купленный в магазине, и она разочаровалась, но я только потом все понял. Вскоре Фрося вышла замуж. Я очень любил ее и переживал, что она вышла за другого, и напрочь забыл про платок, но сейчас, спустя многие годы, сразу узнал его.

— Смотри, смотри! — закричали дети.

Рядом с клеткой купалась в ванночке, трепеща крылышками, канарейка.

— Это она показывает, как рада тебе, — объяснила мне Фрося.

Глядя, как птичка вспархивает над ванночкой и ныряет, я вспомнил Дуню. Когда мы ездили летом на озеро, она барахталась в воде с таким же восторгом, как эта канарейка. Я вытащил из кармана телефон и позвонил Дуне; когда я предложил встретиться — она согласилась встретиться прямо сейчас.

— Значит, не все так безнадежно, — подбодрила меня Фрося и, жалея, погладила по плечу, а я не знал: можно ли при детях поцеловать ее на прощанье, и не помню — поцеловал ли.

Я прошел мимо школы к церкви, затем аптека и почта; под мостом опять товарный поезд. Я успел вскочить в автобус, ехал и смотрел в окно: листва на деревьях казалась золотой; в ярких лучах солнца все на земле радовалось, как и я радовался. Выходя на остановке, я взялся за железный поручень, и отдернул руку, и потом, к чему ни прикасался металлическому, отдергивал, — я был электрический!