Джон Берроуз, выйдя на пенсию, вздумал осчастливить свой городок в штате Айова музеем восточноевропейского современного искусства, заодно осчастливив и нескольких коломенских художников.

Он отобрал картины (их уже тщательно паковали), как вдруг захотел по малой нужде. Задав прямой вопрос и получив столь же прямой ответ, решил, что что-то не понял и переспросил еще раз. Снова услышал то же самое: выйди, мол, за угол и писай на здоровье.

Наконец, убедившись, что русские не шутят, тяжело вздохнул и пошел делать то, что в его маленьком городке в штате Айова считалось довольно тяжким преступлением, за которое могли не только оштрафовать, но даже забрать в участок.

А еще через пять минут влетел обратно, пронесшись, аки вихрь, в полуспущенных брюках по деревянной лестнице на второй этаж.

На вопрос, что случилось, быстро и нечленораздельно выпаливал по-английски, вращая глазами и явно чего-то ужасаясь.

Наконец с огромным трудом – пьяный перевод-чик был совершенно бесполезен – поняли, в чем дело. Оказывается, едва Джон приступил к столь желанному процессу, из-за угла выскочило огромное количество людей в форме и побежало в его сторону. Берроуз сразу смекнул, что, если поймают, от тюрьмы не отвертеться, а потому явил чудеса скорости, эвакуируясь обратно в дом и пытаясь там спрятаться.

С большим трудом Джона удалось убедить, что курсанты коломенского военного училища занимались вовсе не отловом писающих где попало американских туристов, а обычной физической подготовкой.

Береславский поначалу тоже много покупал у коломенских художников. Синицкий был для него дороговат, поэтому свои коммерческие усилия Ефим направил на отца и сына Вукакиных, а также милого дедулю Садовского.

Вукакины писали пейзажи, лирические и правдивые одновременно. Более всего Ефима радовали изображенные ими коломенские улочки. Именно такими они и были: узкими, в окружении одно– или двухэтажных домиков, зимой – аккуратные и все в белом, летом – с оставшимися после дождей лужицами, весной – с недотаявшим снегом и вечной грязью на дороге. Все это было так здорово, так вкусно написано, что Ефим искренне не понимал, почему многочисленные посетители «Беора», да еще обработанные лично им, таким талантливым промоутером, не набрасываются на добротную «пленэрную» живопись, как мухи на мед. В Измайлове, на вернисаже, эти картинки вполне одобряли окружающие художники, но посетители тоже почему-то не приобретали.

Еще в Коломне Ефим закупил пару десятков картин у хитрого старикана Валекова. Было тому уже восемьдесят с лишком, и картины последних лет получались у него не очень. А вот из прежних Береславский кое-что отобрал, волнующее. Например, две баржи, стоявшие одиноко в зимнем, окруженном заснеженным льдом окском затоне. Или веселые поезда на разбегающихся железнодорожных путях – обе картинки датировались началом шестидесятых.

Имя Валекова Ефим нашел в сводном художественном рейтинге одного из наиболее значимых российских союзов художников. Категория – 4Б, что значит: художник известный, состоявшийся и пользующийся рыночным успехом. Может, конечно, где-то он им и пользовался. Но у профессора его картины зависли так же безнадежно, как и вукакинские.

Тем не менее коломенские ознакомительно-закупочные заезды были столь же полезны для будущего галериста Береславского, сколь и бесплодное в коммерческом плане стояние на вернисаже в Измайлове. Он набивал, «насматривал» глаз, набирался опыта общения с пишущим и рисующим народом.

А народ этот, надо сказать, непростой и неоднозначный.

Ефим, привыкший к честности (или, по крайней мере, логической осмысленности) в коммерческих отношениях, был просто шокирован по-детски наивными попытками слупить с него вдвое, а то и вчетверо больше денег, чем за те же работы платили другие покупатели.

Объяснение нашлось быстрое и доступное: не хрена приезжать к художнику на джипе. Приехал как-то раз на Сашки Орлова «Нексии» – и цены тогда еще ему незнакомым Садовским были предложены совершенно другие. Можно сказать, божеские.

Про Садовского стоило сказать несколько слов отдельно.

На этом месте рассуждения Ефима прервал звонок мобильного телефона. Звонила Марина, его вечный секретарь:

– Фим, тебя тут один товарищ домогается.

– Кто, Марин?

– Не представился. Но по голосу похож на того дружочка, с которым я тебя соединяла. По картинам.

– Велесов?

– Да, точно.

– Чего ему было надо?

– Выяснял, где ты есть. Типа ты ему срочно нужен.

– Странно, – удивился Ефим. – Я же ему свой мобильный оставлял. Мог бы мне сам позвонить.

– Вот и мне странно, – сказала Маринка. – Потому и звоню.

– Хорошо.

Ефим так и не понял, в чем фишка. Но в любом случае у Маринки есть чутье на нестандартности. Так что стоит на эту тему подумать на досуге.

– Кто там тебя ищет? – поинтересовалась Наталья.

– Арт-дилер один знакомый.

– Зачем?

– Сам не пойму, – честно ответил Береславский.

И продолжил рассуждать вслух про художника Садовского.

Этот дедок более всего был похож на одуванчик: маленький, тощенький, весь череп покрыт белым, мягким, просвечивающим до кожи старческим пушком.

На стене его мастерской висели большие, типографским методом исполненные плакаты, из которых следовало, что дедушка как минимум трижды имел персональную выставку, да не где-нибудь, а в городе Париже.

С творческой точки зрения – неудивительно. Дед, закончивший рязанское художественное училище и всю жизнь проживший в советском городе Коломне, был даже не скрытым, а явным импрессионистом, умевшим все вокруг – заснеженную околицу, кособокие домишки, поломанные заборы – сделать настоящим живописным праздником. Продавал же он свои работы – по крайней мере, в Коломне, а не в Париже – очень дешево. А самое главное – являл миру и восхищенному Береславскому образец абсолютно счастливого человека.

С утреца он «накатывал» сто граммов «беленькой» – больше было бы уже пьянством, да и работе могло помешать, – брал с собой складной мольбертик и шел на натуру. Возвращался после обеда, как правило, с небольшим, готовым или почти готовым чудным этюдиком, в котором удавалось не только сохранить, но еще и преумножить яркую красоту окружающего старика мира. Вечерком – полная удовольствия неторопливая беседа в мастерской, где можно похвастать перед такими же довольными жизнью людьми удачным утренним этюдом, посудачить об искусстве, о женщинах (правда, по этому вопросу – все меньше) и опять-таки принять под легкую закусь еще грамм по сто, частенько дополнительно приправленных парой кружек хорошего пива.

Ну и чем плоха жизнь? Приятная работа, приятные соседи, приятные слова – пусть и нечастых – покупателей. А деньги… Раз на все на это приятное хватает – значит, денежная проблема тоже отсутствует.