Жозефина запнулась, слегка захваченная врасплох.

– Ну что ж, тогда я буду! – объявила она. – Я ведь слабохарактерная. Ты сама мне говорила. Я всегда делаю то, что мне говорят, а эти парни все, как один, безнравственные, вот! Ты и не заметишь, как я окончательно погибну, и тогда ты пожалеешь, что не позволила мне уехать на «Фермерский остров». Ты пожалеешь…

Она довела себя до истерики. Сбитая с толку мать взяла ее за плечи и усадила на стул:

– Я еще никогда не слышала таких глупостей! Если бы ты не была почти взрослой, я бы тебя отшлепала! Если станешь продолжать в том же духе, я тебя накажу.

Слезы вдруг высохли, Жозефина встала и удалилась из комнаты. «Накажу»! Все лето ее наказывали, а теперь вдруг отказываются наказать – отказываются отправить ее отсюда! Ах, как же она устала от этого постоянного сопротивления… Придумать бы что-нибудь по-настоящему ужасное, чтобы они отправили ее отсюда навсегда…

Через пятнадцать минут в укромном уголке сада на нее наткнулся будущий новобрачный, Малькольм Либби. Он беспокойно вышагивал, пытаясь собраться с духом для репетиции церемонии, назначенной на четыре часа, и для самой церемонии, которая должна была состояться двумя часами позже.

– О, привет! – воскликнул он. – Что такое? Что с тобой? Ты плакала?

Преисполненный сочувствия к младшей сестренке Констанции, он присел на скамейку.

– Я не плакала, – всхлипнула она. – Мне просто очень горько.

– Из-за того, что Констанция уезжает? Думаешь, что я не сумею о ней позаботиться?

Склонившись, он похлопал ее по руке. Если бы он видел, как внезапно блеснули ее глаза, он бы встревожился – в тот миг ее лицо было точь-в-точь как у известного персонажа из «Фауста».

Когда она заговорила, голос ее был спокоен и холоден, но в нем звучала и нежная печаль.

– Нет, дело не в этом. Причина в другом.

– Расскажи мне! Может, я смогу помочь?

– Я плакала… – она тактично замялась, – я плакала оттого, что Констанции всегда достается все самое лучшее!

Когда через полчаса будущая новобрачная в ярости обшаривала сад – репетиция церемонии должна была вот уже двадцать минут как начаться – и неожиданно на них наткнулась, рука Малькольма Либби обнимала погрузившуюся в неудержимую печаль Жозефину, а на его лице читалось дикое смущение, которого невесте раньше видеть не доводилось. Констанция судорожно вскрикнула и осела на гравий дорожки.

Весь следующий час повсюду царил беспорядок. Вызвали врача, везде захлопали двери; мистер Малькольм Либби погрузился в болезненное состояние, на лбу у него выступила испарина, он снова и снова объяснял миссис Перри, что сможет все объяснить, если только ему разрешат увидеться с Констанцией. С молчаливой Жозефиной в доме холодно разговаривали разные члены семьи. Шумели прибывающие гости; последовало лихорадочное примирение, Констанция и Малькольм в последнюю минуту вновь обнялись, а непрощенную Жозефину второпях облачили в платье.

Наступила торжественная тишина, и подружка невесты, с наигранной скромностью склонив голову, под музыку последовала за сестрой через коридор, образованный заполнившими дом гостями. Свадьба была красивая и печальная; сестры, блондинка и брюнетка, создавали друг для друга красивый контраст; и та и другая пробуждали одинаковый интерес. Жозефина превратилась в восхитительную красавицу, и все наперебой пустились в пророчества, предрекая ей, стоявшей рядом с сестрой, блестящее будущее.

Было так много гостей, что Жозефины не хватились до самого окончания приема. Но задолго до девяти вечера, задолго до того момента, когда у миссис Перри проснулось бы материнское беспокойство, к дверям дома доставили со станции записку:

В конце концов, подумала миссис Перри, может быть, это и к лучшему? Муж не на шутку рассердился, сама она очень вымоталась и прямо сейчас была не готова решать еще одну проблему. Может, тихое и приятное место – это лучший вариант?

Две юные девушки, медленно проезжая по улицам Нью-Хейвена, внимательно смотрели по сторонам. Жозефина и Лилиан, не таясь, бросали нежные взгляды на прогуливавшихся небольшими группами старшекурсников, на стоявшие на перекрестках группы побольше, и те, словно один человек, поворачивали головы, глядя им вслед. Решив, что в одиноком прохожем они узнали знакомого, девушки стали изо всех сил махать руками, а юноша в недоумении разинул рот и с опозданием, когда они уже скрылись за поворотом, поднял руку в ответ. Девушки рассмеялись: «Когда вернемся вечером в школу, пошлем ему открытку – проверим, правда ли это он?»

Адель Кроу, сидевшая на откидном сиденье лимузина, продолжала беседовать с мисс Чамберс, их «дуэньей». Искоса поглядывая на нее и ничуть не смущаясь, Лилиан подмигнула Жозефине, но Жозефина погрузилась в мечты.

Ведь это был Нью-Хейвен – город ее юных грез, город роскошных балов, на которых она будет парить среди мужчин, неосязаемых, как мелодии, под которые они будут танцевать. Город священный, словно Мекка; блестящий, как Париж; сокровенный, будто Тимбукту. Дважды в год сюда утекала вся юная кровь Чикаго, ее родного города, и дважды в год этот источник живительной силы возвращался обратно, неся с собой дух Рождества или наступающего лета. В точку, в точку, в точку, такая вот цепочка; любовь моя, я жду тебя, взгляни же на меня; по левую руку мой милый мальчик; мы встретимся под звездами ночными…

Увидев этот город впервые, она, к своему изумленно, ничего не почувствовала – все попадавшиеся на пути мужчины больше напоминали мальчишек и явно скучали, ничего не ожидая от грядущего дня, так и норовя с благодарностью уцепиться взглядом хоть за что-нибудь; им всем явно не хватало энергии и целеустремленности, а фоном этой картине служили голые вязы, сугробы из грязного снега и тесно прижимавшиеся друг к другу под февральским небом здания. Ее внимание привлек замаячивший на горизонте дымок надежды – хорошо одетый, увенчанный шляпой-котелком мужчина с тростью и портфелем, торопившийся к железнодорожной станции, – но в его ответном взгляде читалось изумление и простодушие. Жозефина сама удивлялась, до какой же степени она была разочарована!

Ей было всего семнадцать лет, но опыта ей было не занимать. Она уже становилась причиной и сенсаций, и скандалов; из-за нее взрослые мужчины теряли покой; это она, как поговаривали, свела в могилу своего деда, хотя ему к тому моменту было уже за восемьдесят и, возможно, он все же умер от старости. На географической карте по всему Среднему Западу то тут, то там были разбросаны разочарованные белые пятнышки, которые при ближайшем рассмотрении оказывались юношами, которым довелось разок сполна окунуться в ее зеленые задумчивые глаза. Но закончившийся прошлым летом роман разрушил ее веру в то, что само по себе существование мужчин – вполне достаточное оправдание существованию. Сентябрь шел на убыль, и ей становилось все скучнее – слишком уж часто все в ее жизни стало повторяться. Соблазнительно короткие рождественские каникулы, с обязательными гастролями студенческих хоров, не принесли с собой ничего нового. У нее оставалась лишь одна упорная надежда, которую она ощущала физически, словно боль в животе: надежда на то, что встретится кто-нибудь, кого она полюбит сильнее, чем он ее.