Прекрасно озеро Чудское,

Когда блистательным столбом

Светило искрится ночное

В его кристалле голубом:

Как тень, отброшенная тучей,

Вдоль искривлённых берегов

Чернеют образы лесов,

И кое-где огонь плавучий

Горит на чёлнах рыбаков;

Безмолвна синяя пучина,

В дубровах мрак и тишина,

Небес далёкая равнина

Сиянья мирного полна;

Лишь изредка, с богатым ловом

Подъемля сети из воды,

Рыбак живит весёлым словом

Своих товарищей труды;

Или путём дугообразным

С небесных падая высот,

Звезда над озером блеснёт,

Огнём рассыплется алмазным

И в отдаленьи пропадёт.

Долгий и упорный труд заканчивается тупиком. Замыслы рассыпаются, Языков устает бороться с неподатливым материалом, сам ощутив, что в этих замыслах есть какая-то глубокая, изначальная фальшь, и толку он не добьется, хоть мурыжь и мусоль их еще десять лет. Он отступается, с одним вопросом, для него остающимся: что значит эта неудача, что он вообще не в силах создать крупное эпическое произведение и для всего света доказать свою высшую поэтическую состоятельность, или он не с того боку зашел, не с того конца взялся, а вообще-то он и после этого провала остается истинным поэтом?

Одно неожиданное последствие имели опубликованные-таки куски во славу Ливонии и во славу Дерпта и Дерптского университета. К тому времени, когда Языков уже окончательно покинул Дерпт, его давний недоброхот Николай Полевой сподобился разродиться очередным выпадом против поэта – эпиграммой, в которой назвал его «Пырей Ливонии удалой», что Языкова скорее рассмешило, чем обидело. «Полевой все еще пристает ко мне со своими глупостями: в 8-м № он, как говорят, меня именует Пыреем Ливонии удалой» (брату Александру, 26 мая 1830 года из Москвы).

Глава третья

Щит Олега

Итак:

Важные события как внешней, так и внутренней жизни Языкова предшествовали его встрече с Пушкиным (можно сказать, предопределяли как ее неизбежность, так и ее характер) – и в особое время, при особых обстоятельствах эта встреча в итоге произошла.

Еще раз выделим основное:

Многое, очень многое тянет Языкова в сторону Пушкина, и собственные поэтические искания, и большая личная дружба с людьми пушкинского круга, прежде всего с Дельвигом и Алексеем Вульфом, и… и… и…;

Но стремление быть верным своему поэтическому лагерю, и прежде всего Рылееву, своему проводнику и наставнику, продолжает его от Пушкина отвращать. С 1824 на 1825 год между Пушкиным и Рылеевым складываются особо напряженные отношения, при всех внешних изъявлениях дружелюбия. И если ближайшему другу Рылеева Александру Бестужеву Пушкин и «Войнаровского» похваливал, и максимум критики позволил себе в фразе «Кланяюсь планщику Рылееву, как говаривал покойник Платов, но я, право, более люблю стихи без плана, чем план без стихов» (в письме от 30 ноября 1825 года), то в письмах близким людям – Вяземскому и Жуковскому – Пушкин не стеснялся; тут и «Цель поэзии – поэзия… Думы Рылеева и целят, а все невпопад»; и «…Думы дрянь и название сие происходит от немецкого dumm [глупый], а не от польского, как казалось бы с первого взгляда»; надо полагать, друзья прилюдно пересказывают пушкинские отзывы, не видя причины их скрывать, и до Рылеева явно доходят самые резкие замечания Пушкина, потому что он жалуется в послании Бестужеву:

Хоть Пушкин суд мне строгий произнес

И слабый дар, как недруг тайный, взвесил…

О разногласиях Пушкина и Рылеева мы уже поговорили, и говорить придется еще не раз, но пока мы не будем на этом задерживаться – чтобы разговор получился еще весомей, в нужное время и в нужном месте. К самой основе их противостояния, к зерну, из которого оно выросло, мы очень скоро подойдем. На данный момент достаточно понимать, что Языков, мечтающий о взлете к «большой мысли» в своей поэзии и рассудочность – планирование – Рылеева почитающий истинным продолжением и развитием державинского пути восхождения в философическую мысль, будет, конечно, сторону Рылеева держать. Да, он дорожит своей «стихийностью» и «природой» («Спокоен я: мои стихи Живит не ложная свобода…..В них неподдельная природа, Свое добро, свои грехи!» – в одном из посланий Киселеву), но так хочется, чтобы земная оболочка поэтического мира сделалась прозрачной и сквозь нее всем был виден свет вечного и идеального – чтобы все распознали и признали «мыслителя».

Еще раз напомню, что Языков учится на философском факультете Дерптского университета, и учится хорошо, при всем периодическом разгильдяйстве – то есть, Гегель и Кант пропаханы и усвоены им вдоль и поперек, не говоря уж о прочих философах. Так что саму «стихийность» он рассматривает в философских категориях, неотъемлемой частью триады «теза – антитеза – синтез». Это почти всегда упускают из виду, о Языкове говоря.

Движение Пушкина и Языкова навстречу друг другу происходит медленно и трудно.

20 сентября 1824 года Пушкин пишет Вульфу, – из Михайловского, куда он совсем недавно прибыл, в Дерпт:

«Здравствуй Вульф, приятель мой!

Приезжай сюда зимой,

Да Языкова поэта

Затащи ко мне с собой

Погулять верхом порой,

Пострелять из пистолета.

Лайон, мой курчавый брат,

(Не Михайловский приказчик),

Привезет нам, право, клад…

Что? – бутылок полный ящик.

Запируем уж, молчи!

Чудо – жизнь анахорета!

В Троегорском до ночи,

А в Михайловском до света;

Дни любви посвящены,

Ночью царствуют стаканы,

Мы же – то смертельно пьяны,

То мертвецки влюблены.

В самом деле, милый, жду тебя с отверстыми объятиями и с откупоренными бутылками. Уговори Языкова да отдай ему мое письмо; так как я под строгим присмотром, то если вам обоим заблагорассудится мне отвечать, пришли письма под двойным конвертом на имя сестры твоей Анны Николаевны.

До свиданья, мой милый.

А.П.»

К письму прикладывается и отдельное послание самому Языкову:

Издревле сладостный союз

Поэтов меж собой связует:

Они жрецы единых муз;

Единый пламень их волнует;

Друг другу чужды по судьбе,

Они родня по вдохновенью.

Клянусь Овидиевой тенью:

Языков, близок я тебе.

Давно б на Дерптскую дорогу

Я вышел утренней порой

И к благосклонному порогу

Понес тяжелый посох мой,

И возвратился б, оживленный

Картиной беззаботных дней,

Беседой вольно-вдохновенной

И звучной лирою твоей.

Но злобно мной