О приходе перемен говорят часто совсем не те авторитетные облеченные властью лица, от которых мы рассчитываем услышать нечто определенное. Те еще что-то сулят, обещают, попросту врут, а прогноз дают случайные участники, заметные не самим фактом существования, а как бы движением проносящихся в счетчике частиц, возмущающих среду (как хорош здесь этот физический термин) элементарным желанием есть и пить.

Старик на базаре торговал подержанными книгами — отдельными томами Диккенса, Стендаля. Они останавливали взгляд. Цены были мизерными. Старик был ухожен, причесан, опрятная рубашка навыпуск предполагала консерватизм той самой обеспеченной старости и дешевой колбасы, которая особенно ненавистна нынешним либералам, того постоянства, которое незаметно и естественно (в естественности — незаметность), но твердо определяло средний слой (у нас теперь его формируют, а он и был) при старом времени, безбедного века шахмат на сдвинутых лавочках в глубине парка, домино там же, пристрастия к газетам, скрученным к концу дня в трубку, при тогдашней дешевизне никто ими не дорожил и читали выборочно (сегодня ничего интересного), капризно рассчитывали, что на их век хватит, а о новом не желали загадывать из старческой раздражительности и мизантропии, как бы назло, не слушаете старших, так вот вам. В результате — их и размазали быстрее других. Так выразился один аналитик, как ни пеняй за цинизм, но по сути верно. Старик этот еще и не был стар, отмечен немощью, отказом от желаний. Наиболее правильно определяют возраст женщины со стороны, в случайном безличном обращении, как здесь, на базаре, реагируя инстинктивно и точно, так вот этот был не дедушка, а мужчина. Такие даже женятся. Он и был похож на отставного военного, даже в небольшом чине. Спокойный, уверенный, такой себе индючок. Каково ему было осознать фатальные перемены. Помимо материального, нищета — это некий экзистенциальный опыт, в котором нельзя надолго притвориться, она прорастает внутрь, как дерево в стену старого дома, оплетает его, гнет, куда захочет, делает своим, сменяет одну жизнь на другую, рушит, наконец, и тогда неожиданно обнаруживается это новое свойство, вчера еще чье-то предостережение, надпись на стене разгулявшегося Вавилона, а сегодня — уже свершение — как? когда? невероятно, а уже все. Приехали.

— Они хотят нашей смерти. — Говорил этот пораженный неожиданным открытием книгопродавец соседке по рундуку, торгующей узбекскими специями в мешочках — корицей, кориандром, кунжутным семенем. Он говорил спокойно, сидя комфортно, сложив на животе руки — белые неиспорченные тяжелым трудом. Он говорил без возмущения, как пленный после сражения. Согнанные разом, уставшие, оглохшие, без оружия, они остывают сейчас вне времени, вне желаний, еще только осознавая близкую участь, смиряясь и все еще не веря в нее, в равнодушном ожидании команды снять сапоги, встать, и идти.

— Они хотят нашей смерти. — Говорил он, а Алексею советовал, все так же спокойно, как предвещал гибель. — Берите Стендаля, молодой человек. Даром почти. Может, пригодится.

Неправда, что перемены затрагивают более людей молодых, как и то, что бьют по старым. Просто, каждый приспосабливается, как может. Старушку отнесло еще дальше от дома, ветер перемен легко подхватил высохшую семечку, подтащил поближе к сердцевине огромного города, отряхнул среди сора, потому что сор (не будем из ложной стыдливости избегать этого слова), объясняясь цивилизованно, это — нечто, утратившее общественно полезную функцию, нечто бывшее, оставшееся от старого, которого уже нет. Нет государственной шеи, на которой так удобно было рассиживать до ста лет, никакого терпения не хватит. Зарабатывайте, кто вам не дает — юристом-международником, банкиром, маркетингом, наконец. Летайте по делам в Лондон, боритесь, читайте лекции. Но не стойте просто так. Вытяните вперед руку, ладошкой вверх, шею согните, не напрягайте, еще ниже, вот вам и работа, не нужно только капризничать. Оденьтесь, конечно, попроще, если есть протез — покажите, закатайте штанину, повыше, опустите чулок, не стесняйтесь. Народ поймет. И милиция поймет, только не надо делать из нее пугало, что у них родителей нет.

Старушка отыскалась в подземном переходе, у поворота в метро, ближе к ступенькам, к дверям, к легкому затягивающему сквознячку подземелья, видно, на неплохом месте, потому что занято там было постоянно. Теперь она тянула сложенную щепоткой ладонь и постоянно что-то шептала, чуть раскачиваясь вперед-назад. Она и раньше издавала какие-то звуки, во время прогулок, рассиживания на лавочке вблизи родного подъезда, во время подъема в лифте, не молчала, так что интересно было сравнить, но не с чем, потому что и тогда, и сейчас звуки выходили непонятные, вот именно срывались с губ, объясненные, пожалуй, самим свойством явления природы — звучать — ручеек журчит, лес шумит, старушка, вот, бормочет. И в этом ее жизнь, принимайте, как есть. И палка была при ней, как приспособление для выполнения упражнений, как обруч, скакалка, булава, лента — особый элемент образа, художественной пластики, продолжение собственного тела, заявка на награду (тогда как раз проходила Олимпиада, люди болели, и образ взялся не случайно). На груди висела бумажная иконка Богородицы, голова была покрыта аккуратно белой косынкой. Впрочем, косыночка была и раньше, и, вообще, старушка отличалась опрятностью, даже тщательностью в одежде, уважением к делу и к месту и, скажем без скидок, достоинством. Теперь договорились до определения — человек — это стиль, так вот, если нужен пример, — пожалуйста. Странно было то, что старушку не всегда можно было застать на месте. И возле дома ее не было, и в сезон тыквы (чем наша тыква — не карета, сказочный реквизит) место оказалось незанятым. Старушка бытовала в недрах многоквартирного дома, то материализуясь, то вновь испаряясь (облачко в месте исчезновения еще оставалось на некоторое время, легкий прозрачный парок, как при небольшой стирке), и если бы западных фей — неопределенного возраста, в котором спохватываются, прожить жизнь наново, так вот если бы таких разглаженных массажем дамочек с кокошником вокзальной буфетчицы (такие точно смухлюют, и волшебную долю, навар приберут для себя, для молодого любовника) заменить нашими героинями первых пятилеток и крепкого тыла, то как раз мы бы обнаружили нашу старушку, все для людей, все для людей (как здесь уместно это бормотание), все для людей…

Совершенно точно можно сказать, что с переменами старушка расцвела, не буквально, конечно, не по виду, но и не в переносном смысле, а в истинном результативном — по плодам узнаете их, вот это было заметно. Девочки стали взрослеть как-то быстро. Старшая уходила с утра пораньше, одетая неброско. В ней не было легкомыслия, даже странно для современной моды, которая предлагает женщине показать себя щедро. И тут было что, но девочка похвально не торопилась обнародовать, хоть было вполне можно, а там и претендовать замуж за иностранца, с такими данными белого можно подобрать, конечно, не румына, такие же как наши, тогда лучше блэка приличного или даже араба — те, конечно, кавалеры изрядные, но опасно, никогда не знаешь, куда попадешь, сулят жизнь — рахат — лукум, а запивать его чем — ни шампанского, ни пива, один бассейн с морской водой, хоть купайся, хоть топись со скучищи. Ясно, однако, и другое, главное — нельзя терять времени, кажется — молодость, молодость, времени не меряно, а пролетит — не заметишь, так и останешься челноком, с тощим кошельком в укромном месте, или кефиром торговать, вполне там красивые женщины, с грузовика торгуют, а вот застряли, не повезло, теперь с детьми куда. Выживают. Нужно старшей определяться. Собака перестала показываться. А младшая пошла куда-то в школу, оказалось — на курсы кройки и шитья. Глава семьи пока исчезла, дела с дачей не шли, объявился один, всю весну морочил голову, деньги собирал, и пропал. Даже не позвонил, такие теперь люди, ладно еще — не жулик. Но злиться некогда, пора теперь собирать урожай, хорошо, что не понадеялась на быструю сделку, жизнь научила, засадила все, что можно, теперь помидоры, перцы, скупают сразу с участков, и еще в трехлитровые банки, девчонки поедят, на зиму хватит, если вертеться, конечно.