Правильно, до банальности правильно говорят — в любом деле нужен опыт. Актриса опасалась конкуренции, скандалов, в низах тоже свой порядок, свои правила. Она вспомнила Трехгрошовую оперу, как там все отлажено до мелочей. Есть чего опасаться, тем более — слепой. Но опера эта — оттуда, и при всей схожести занятий, рода деятельности, так сказать, пугает напрасно, не учитывает главного. А оно в том, что наше общество гуманнее, именно так, без деклараций и поз, душевнее (так еще точнее сказано), чем их — капиталистическое. Там нищета — тот же порядок, но с изнанки, с подкладки, никого не удивляет — спишь ли ты вместе с крысами, или нет, наоборот, считается, что так и должно, в этом твоя свобода и если какой-нибудь биржевик, тот же юрист-международник, специалист по консалтингу захочет на дно занять законное чье-то место, укусит его муха, то получит должный отпор (купи — а тогда занимай), свобода быть бедным и голодным нерушима, требует к себе уважения, соблюдения прав человека, которые так близки нашим борцам, потому и подкладка, изнанка так же выразительна, как сама ткань, сукно, из той самой шерсти, на которой сидит как его там, в общем, не последний человек на родине капитализма, в английском парламенте. Так вот, у нас считалось раньше, так быть не должно. Умирай себе в лагере, но со справкой, по правилам, даже с реабилитацией, если заслужил, а на улице не смей. Во всем должен быть именно этот бюрократический порядок, который мало-помалу пережевал идеологию, заполз в ее шкуру, стал единым целым, и изнутри переварил жилистую идею подлинного пролетарского гуманизма в какие-никакие калории для жизни гуманного пролетариата, а, говоря о народе, уместнее еще раз подчеркнуть — добродушного. В этой стране притчи о Павлике и Тимуре сплелись, как две гибкие нити одного провода, обе — половинки его существа, источники энергии — немыслимые друг без друга, какой стороной не включай, а результат един. Скажешь — кто не работает, тот не ест — социализм. Не так? Не той стороной воткнули. Ладно — вытащим, повернем, теперь правильно? Вот он — либерализм, а все равно — кто не работает (в администрации, брокером, на фирме) тот не ест. Правда, уточнит раздраженный критик — еще не учится, не лечится и похоронить не на что, а в ответ услышит — зато с правами человека и полной свободой выезда. Не бывает завоеваний без потерь. Но те, кто съездили, говорят твердо, есть о чем поспорить, подискутировать. У них — порядок, законность, а холод душевный такой, что зубы стучат, экзистенциализм, у нас — хамство, блин, …, словами не передать, но красота при этом невыразимая, соборность, хоть танк заводи, хоть веник березовый запарь, а ангелы ликуют. Благодать, ё — моё.

У актрисы тоже не было лишнего времени, далеко ехать, да и лучше постоять в нужном месте с толком, чем болтаться в поездах. Старушке уступали место без вопросов, молодежь уступала, книжки захлопывали, ой, бабушка, садитесь, очень она была настоящая. Умиленная. Такой, что-нибудь хочется сделать хорошее, косыночку, что-ли на голове поправить, волосики пригладить седенькие, пока она сидит на кожаном, откинув слепое личико, только губы шевелятся, быстро-быстро шевелятся, а поезд тут-тук, тук-тук, дверцы лязгают, едут густо, Господи, а эта куда же. Потому и подавали старушке хорошо.

Актриса эта — Ксения Николаевна недавно потеряла одного человека, сама виновата, не мог выбрать между ней и женой, ныл, не может там, но и она должна подождать, она и ждала, теперь удивляется, злится на себя тогдашнюю, а ответ один — любила, может быть, и перетянула бы, но жена заболела, поняла, как удержать, она его отпустила — иди. Как? Почему? Ты хочешь, чтобы я считал себя подлецом? Подожди еще. Иди. Она сама себе удивлялась — черствости, а потом поняла, все эти метания, объяснения, конспирация (даже такое слово пошло в ход), постоянная оглядка на часы, вранье — без этого не бывает, кто-то кому-то, но обязательно врет — сначала они — союзники, а потом каждый по себе, даже недоверие — этот неизбежный загрязнитель отношений (можно привести сравнение, сейчас реклама стиральных порошков, прямо оттуда). А-а, да что теперь вспоминать. Выгорело без следа.

И что же? Осталась одна. Совсем одна. Сын жил в России, за границей, это серьезно, нужно привыкнуть — Россия — за границей. Менеджером служил по продаже немецкого пива. Считалось хорошо, очень хорошо. Сначала она не верила, как? пиво?, это — хорошо?, но он ее сводил к себе на работу, действительно. Сервис, немец в розовой бабочке. Зер гут. Сын, кстати, приезжал в Киев, брал Оболонское светлое, клялся, не хуже немецкого. А немецкое светлое — лучшее в Европе. Общепризнано. Кое-чего мы добились. Ему, кстати, здесь предлагали, но жена московская категорически против. Если бы еще московская, сама чуть не из Обнинска, но тоже москвичка считается. Половина зарплаты уходит за квартиру, но не жалуются, скоро его в Германию обещают послать на стажировку. По пиву — так по пиву. А по станкам лучше? По нефти? Все зависит, как устроишься. В общем, тут все нормально. О себе пора думать, но когда дергаешься, толком не выходит. Потому она и не суетится, хоть нужно себя уговаривать. Считается (так она себя убедила), что она даже любит это состояние, которого страшатся — быть одной. Говорят — для женщины неприлично. Но отбросим предрассудки, жизнь идет себе и идет. Нужны усилия, самодисциплина. Незачем загадывать. Все равно — нужен этот внутренний тормоз, без него не обойтись, кто-то должен внутри повторять — спокойно, спокойно. Нужно постоянно отвлекаться, заполнять себя всякими заботами, обязанностями. Очень хорошо, когда есть дело, но и тут беда, Ксения Николаевна — человек неделовой. Знакомые дамы с похожей судьбой нашли себя в бизнесе, квартирами торгуют, дым коромыслом, посредничают, зашла недавно на день рождения, у той подруга сидит, ножки, как спички, еще и кривые в цветных колготках. И что же? У нее с мужем фирма по торговле цветными металлами. Он как раз звонил из Вены. Сигарету раскурила, ушла в ванну разговаривать. А для остальных в комнате вроде ничего не случилось, но есть напряжение, а в нем подавленность. Все, вроде бы, в одинаковом положении — коньячок пьют, но у кого-то пока дело идет, варится, акции растут, проценты, готовая продукция, а у других время вхолостую, пьешь — и дальше пей. Ксения Николаевна хозяина пожалела, там еще два доктора наук были, и оба стали какие-то жалкие, говорят рассеянно, запинаются, думают о другом. Как изменился мир, раньше — доктор наук — и там дураков хватало, но каков звук. Ее, кстати, бывший любовник — тоже доктор. Ну и что? Кто от этого счастливый, довольный? Он сам? Грызет себя. Поседел, изолгался. Этот с цветными металлами содержать может, в Вену прокатит. С евреями хорошо, они с женщинами мягкие, обходительные, благодарные, сидит себе в гостинице, считает на калькуляторе, контракты листает, а ты пока по магазинам. А вечером театр, ресторан. Венская опера.

Чего это она Вену вспомнила? Можно подумать, была там. Вот так, чуть отпусти воображение и покатит, пойдет крутить, как вода мельничное колесо. Лучше не заводиться. Говорят, женский организм чувствительнее к алкоголю, привычка образуется быстро. Но если взять рюмочку, просто посидеть на людях, в кафе, теперь их много. Это расслабляет, то что сейчас нужно. Вернуть себе благодарное ощущение жизни без надрывов, без самоедства, без дурных запоздалых упреков — к нему, к себе, какая разница, просто ощущение, как у врача, после удачного лечения, застегиваешь пуговички, подсаживаешься к столу, еще чувствуешь на животе его мнущие пальцы, кажется, для здорового ерунда — нигде ничего не болит, а какое это счастье. Чего тогда еще? Потому актриса завела со старушкой такой порядок, ставила ее на место, еще подходила проведать, а потом отправлялась гулять — благо в Киеве везде есть — где, сидела, расслаблялась, пару раз проведывала старушку, как она. В ее обязанности это не входило, ясно — ее дело привезти, поставить, а потом вовремя забрать, через четыре часа, больше старушка уставала. Навещать — это и в голову не приходило, но она навещала. Она и привыкла к старушке, хоть та особой доверчивостью не отличалась, а это обижает — вот, значит, я к тебе по доброму, а ты так. Но на старых обижаться — грех. Старушка сама носила затертый ридикюль со щелкающим замочком, в него ссыпала подаяние, а если были бумажки — разглаживала каждую и клала в отдельное отделение, кстати, бумажки давали часто, и актриса стала о народе думать лучше. Не сразу Ксения Николаевна уговорила отдавать ридикюль ей, пообещала, не заглядывать, вот еще, не хватало пересчитывать. За вывод она брала в тот же день, еще неизвестно, как завтра, лучше, чтобы сумма не накапливалась. За такой труд немного, но хоть что-то. Искать занятие, конечно, нужно немедленно, как раз пока передышка, не будет же она всю жизнь этим заниматься. В театре — швах. Труппу сокращают раза в два, за место нужно постоянно бороться, входить в группировки, льстить, подлаживаться. А теперь вдвойне. Все их партийные дамы, функционерки оказались во главе перемен, борцы за права человека, всех преследовали, вплоть до партийной секретарши — неясно, кто мешал (как сказал местный остроумец, не могут никого найти на роль мракобеса), пять лет назад за Коллонтай сражались, за Арманд — та вообще секс — символ, дальше, дальше, дальше, они то уж подлинные, и, вообще, как Крупскую сыграешь с ее данными (а еще раньше уверяли, высший смысл в том, что оттеняет образ вождя, внутренний свет, потом уже взялись за Инессу), но не успели переделить наследство (наш киевский автор — в театре не говорят — драматург, настрогал к современной Лениниане, приносит — не актуально, сами же заказывали, министерство — уже не актуально, вот так, на год, говорит, опоздал), теперь Боже царя запели, только-только и осеклись, не подходит для нового государства. Есть у них одна, мужа сюда секретарем из Москвы перевели, она с ним в партийном порядке, нужно было видеть их главного — искусство не прощает лицемерам — его слова, искренние, что тут говорить, роли с ней согласовывал, советовался, высокая политика (так, он объяснял, удается обойти министерство, при такой крыше они не пикнут — и то правда), теперь, о чем это я? а-а, Ксения Николаевна сама видела, а как иначе поверить, эта самая в фойе, молодой человек ей ручку, коммерсант с виду, молодчик, а она ему перчатку на голову, глаза закатила, и с придыханием, храни Вас Бог. Королева мать. Полные сумерки. В театре ей — Ксении Николаевне места нет, уже не звонят, все, кто мог, в Германии, в Израиле. Тоже хнычут — не сладко. А кому сладко? Нужно искать работу.