Мистер Уэст писатель, или, как говорили в давние времена, поэт. Я тоже поэт. Я прочла не всё, что написал мистер Уэст, но достаточно, чтобы понять, что он относится к своему призванию серьезно. Поэтому, когда я читала произведения мистера Уэста, я испытывала к нему не только уважение, но и сочувствие.

Я прочла его книгу, не пропустив сцены казни (поверьте мне!), и страдала так, как будто это я, а не мистер Уэст, держала в руке перо и выводила слова. Слово за словом, шаг за шагом, один удар сердца за другим — я сопровождала его на пути во тьму. „Никто раньше не бывал здесь, — слышала я его шепот, и то же шептала я сама; наше дыхание сливалось. — Никто не бывал в этом месте после людей, которые здесь умерли, и человека, который убил их. Это нам предстоит умереть их смертью, и это наша рука затянет узел на веревке“. („Возьми тонкую веревку, — приказал Гитлер своему подручному. — Задуши их. Я хочу, чтобы они чувствовали, что умирают“. И его подручный, созданное им чудовище, повиновался.)

Какая самонадеянность — предъявить претензии на право изобразить мучения и смерть этих страдальцев! Их последние часы принадлежат им одним, мы не должны в это вторгаться. Не очень хорошо говорить так о коллеге, но, если это может облегчить понимание сути дела, представьте себе, будто рассматриваемая книга написана не мистером Уэстом, а мною; пока я читала ее, я впала в безумие, она стала моей книгой. Как бы то ни было, призовите на помощь свое воображение и пойдем дальше…“

Оставалось прочесть еще несколько страниц доклада, но она вдруг почувствовала, что абсолютно вышла из равновесия и продолжать уже не может, душевные силы покинули ее. Пусть будет так. На этом она и закончит. Смерть — это глубоко личное, художник не должен вторгаться в смерть других людей. Совершенно возмутительно установившееся в мире обыкновение — наставлять объективы камер на лица раненых и умирающих.

Она закрывает зеленую папку. Жидкие хлопки. Она смотрит на часы. Еще пять минут до конца заседания. Она говорила удивительно долго, учитывая, что сказала, в общем-то, мало. Слава богу времени хватит только на один вопрос, максимум на два. У нее кружится голова. Она надеется, что никто не попросит побольше рассказать об Уэсте, который, как она видит (надев очки), все еще сидит на своем месте в последнем ряду. „Какое долготерпение!“ — думает она и внезапно чувствует к нему дружеское расположение.

Человек с черной бородой поднимает руку.

— Откуда вы знаете? — говорит он. — Откуда вы знаете, что написанное мистером Уэстом — мы сегодня так много говорим о мистере Уэсте, что, надеюсь, ему тоже дадут высказаться, было бы интересно услышать его ответ (в зале видны улыбки) — принесло ему вред? Если я правильно вас понял, вы утверждаете, что, если бы сами написали эту книгу про фон Штауфенберга и Гитлера, вас заразило бы нацистское зло. Но, может быть, это говорит лишь о том, что вы, так сказать, сосуд скудельный? Может быть, мистер Уэст сделан из более крепкого материала? И может быть, мы, читатели, тоже не так слабы? Может быть, мы, читая то, что пишет мистер Уэст. учимся на этом, становясь еще сильнее и обретая большую решимость никогда не допустить возвращения зла. Что вы на это скажете?

Не следовало ей приезжать, не следовало принимать приглашение, теперь она это понимает. Не потому, что ей нечего сказать по поводу зла, по поводу проблемы зла, по поводу того, считать ли зло проблемой, и даже не потому, что Уэст присутствует в зале, а потому, что существует предел, предел того, чего можно достигнуть, собрав этих уравновешенных, хорошо образованных современных людей в чистом, ярко освещенном театральном зале в спокойном, процветающем европейском городе на заре двадцать первого века.

— Полагаю, я не сосуд скудельный, — медленно говорит она, и слова падают у нее с губ, как камешки. — И мистер Уэст, догадываюсь, тоже. Переживания, которые рождаются и у писателя и у читателя, — они одинаковы, если рассматривать их с тех позиций, о которых я говорю здесь сегодня (действительно ли они одинаковы? — она теряет мысль); реальное творчество, реальное чтение — это не относительные понятия, зависящие от писателя, его творческих способностей, или от читателя. (Она уже бог знает сколько времени не спала, то, что она отключилась в самолете, не было настоящим сном.) Мистер Уэст, когда писал эти главы, вошел в соприкосновение с чем-то абсолютным. С абсолютным злом. В этом его счастье, и в этом же его проклятие, сказала бы я. При чтении его книги дьявол коснулся и меня. Это было как шок. Удар электрическим током. — Она бросает взгляд на Бейдингса, который стоит в кулисах. Помоги мне, молит она взглядом, положи этому конец. — Продемонстрировать это невозможно, — говорит она, последний раз поворачиваясь к задавшему вопрос мужчине. — Это можно только пережить. Однако я не советую вам пытаться пройти через подобное испытание. Такой опыт вас ничему не научит. Он не будет вам полезен. Вот все, что я сегодня хотела сказать. Спасибо.

Пока слушатели встают и, выйдя из зала, разбредаются (пора выпить чашку кофе, хватит уже этой странной женщины откуда-то из Австралии, что они там вообще знают про зло?), она старается не упустить из виду Пола Уэста. Если в том, что она сказала, есть хоть доля правды (однако она полна сомнений, да и в бешенстве к тому же), если ток, индуцированный дьяволом, действительно перешел от Гитлера к палачу-мяснику, а от него к Полу Уэсту, он наверняка как-нибудь проявится. Но он никак не проявляется, на таком расстоянии она не видит никакого знака, просто невысокий человек в черном костюме направляется к кофеварке.

Рядом с ней оказывается Бейдингс.

— Очень интересно, миссис Костелло, — бормочет он, исполняя долг хозяина.

Она отходит, она не желает, чтобы ее утешали. Опустив голову, пряча от всех глаза, она пробирается в дамскую уборную и запирается в кабинке.

Зло банально. Может быть, это и есть причина того, что оно больше не пахнет и не имеет ауры? Может быть, великий Люцифер Данте и Мильтона ушел в отставку и его место заняла кучка мелких пыльных демонов, сидящих, как попугаи на ветке, на плече у какого-нибудь человека, не испуская никакого сияния, а напротив, поглощая свет? А может быть, все, что она наговорила, все ее указующие жесты и обвинения были не только ложно направлены, а вообще безумны, совершенно безумны? В чем же заключается роль романиста, в конце концов, в чем заключалась ее роль в течение всей жизни, как не в том, чтобы оживлять инертную материю?! А разве Пол Уэст не оживил историю (как справедливо указал тот чернобородый мужчина), рассказав о том, что произошло в подвале в Берлине? Она привезла в Амстердам лишь собственную одержимость с целью выставить ее перед озадаченными иностранцами, одержимость, которую она и сама-то не очень хорошо понимает.

Непристойность. Вернись к слову-талисману, ухватись за него покрепче. Крепко ухватись за слово, а потом доберись и до переживаний, скрывающихся за ним: это всегда было ее правилом, если она чувствовала, что соскальзывает в абстракцию. Каким же было ее переживание? Что произошло, пока она, сидя на лужайке в то субботнее утро, читала эту отвратительную книгу? Что именно настолько вывело ее из душевного равновесия, если год спустя она все еще роется в поисках корней этого переживания? Сможет ли она найти дорогу обратно?