в узаконении произвола и насилия. При таких условиях фракция Народной Свободы при всем своем сочувствии к закону о землеутройстве при правильной его постановке будет голосовать против законопроекта[300].

Подобное двойственное отношение было выражено и в прочитанных в 1908 году лекциях Булгакова по аграрному вопросу. Он не счел возможным одобрить в целом ни одну часть программы Столыпина. Шесть лет назад, разрабатывая аграрную программу «Союза освобождения», Булгаков сам выступал за преобразование «мира» в добровольную организацию, ослабление его роли, однако Столыпин вместо этого предписывал его упразднение. Как и большинство делегатов Второй Думы, Булгаков поддерживал экспроприацию помещичьих земель. Теперь он соглашался с коллегами-либералами, которые не считали переселение и добровольный выкуп земли в собственность адекватными решениями проблемы нехватки земли[301]. Меры, предложенные Столыпиным, могли бы стать шагом в правильном направлении, будь они достаточными и осуществляйся они правильным путем.

Однако постепенно на смену неприятию и возмущению пришло молчаливое согласие с вмешательством правительства в аграрные дела; в дискуссиях по поводу последующих указов Столыпина стали появляться более позитивные отклики (хотя оппозиционность, разумеется, сохранялась). Такая перемена отношения могла быть вызвана разными причинами. Прежде всего, не было другого выбора. С одной стороны, правительство жестко ограничило деятельность таких «вредоносных» организаций, как ВЭО, сыгравшее подрывную роль в 1905–1907 годах; с другой стороны, общий экономический подъем, по-настоящему начавшийся около 1909 года, смягчил последствия изменений правительственной политики менее болезненным[302]. Как указал Джордж Яней, на данном этапе осуществление реформ было возложено правительством на специалистов по сельскому хозяйству (агрономов-организаторов), многие из которых состояли в ВЭО[303], что и можно считать наиболее правдоподобным объяснением нового настроения. Как бы то ни было, Столыпин смог поменять тон обсуждения аграрного вопроса в России, и в течение нескольких лет революционный настрой заметно угас; в дискуссиях на первый план вышли такие новые темы, как «хозяин», «землеустройство» и технический прогресс, ставшие «ключевыми словами» правительства Столыпина.

Вскоре дискуссия вокруг аграрного вопроса получила широкое распространение. Например, к марту 1909 года Б. Д. Бруцкус стал одним из многих, кто всерьез воспринял правительственную программу землеустройства. Правительство, по его словам, заменило вопрос перераспределения земель вопросом о землеустройстве, тем самым подорвав программу либеральной оппозиции и навязав собственный план, по которому надлежало «деревенскую и общинную Россию превратить в страну хуторов и частных собственников»[304]. Тем не менее землеустройство, по праву считавшееся элементом реакционной политики, все же могло многое предложить русскому крестьянству, и Бруцкус видел задачу в том, чтобы определить те элементы сельскохозяйственного процесса, в которых такая политика могла бы оказаться наиболее эффективной: например, организация однодворческих хозяйств, практическая помощь общинному крестьянству и даже некоторые формы колонизации[305][306]. Аналогичным образом, к концу 1908 года члены ВЭО оживленно обсуждали организованные правительством новые метеорологические станции и сельскохозяйственные школы, не скрывая при этом недовольства тем, что эта просветительская функция перестала быть прерогативой земства. В октябре 1908 года, обсуждая вопросы правильного распределения функций и взаимосвязи государственного и земского управления сельскохозяйственными делами, они пришли к выводу, что следует отдавать преимущество местной, исходящей снизу инициативе, за исключением тех случаев, когда срочно требуется помощь правительства (например, в случае угрозы голода)11.

Смена тона стала особенно очевидной, когда 28 января 1909 года Струве выступил на заседании ВЭО с докладом, эффектно озаглавленным «Вступили ли мы в новую экономическую эпоху?», где он вернулся к теме цен на хлеб, благодаря которой стал известен 12 годами ранее. На этот раз его вывод был всецело оптимистическим. Фактически не дав ответа на вопрос, вынесенный в заголовок доклада, он нарисовал картину всемирного экономического подъема, в рамках которого Россия, несмотря на изначально невыгодную позицию в области культуры, сельского хозяйства и политики, достигнет процветания. Особенно важно, что эти общие перемены пойдут на пользу не крупным землевладельцам и не беднейшим крестьянам, но крепкому крестьянину-производителю. Ключевая фраза в его выступлении звучала так: перемена «облегчит и могущественно подвинет необходимые и неизбежные внутренние преобразования в строе русского сельского хозяйства, призванные создать из русского крестьянина настоящего самостоятельного производителя, настоящего “хозяина”»[307]. Разумеется, такое заявление вызвало скандал. Струве обвиняли (особенно громко это делал Чернышев) во многих грехах, от непоследовательности до «социологического агностицизма» и «экономической лирики». По мнению оппонентов, Струве, ранее столь уверенный в том, что России нужно учиться у капитализма, теперь как будто не понимает, что такое капитализм или даже что такое «экономическая эпоха», и заполняет пустоту, образовавшуюся в результате отсутствия последовательной политико-экономической теории, произвольным набором «экономических фактов», которые затем сливаются в единый «знакомый мотив», уже неоднократно озвученный в Думе Столыпиным. По утверждению Чернышева, отказавшись от своей прежней марксистской позиции, Струве не обрел целостного принципа, на котором можно было бы выстраивать мировоззрение; поэтому он перешел к пассивному, молчаливому согласию с политикой правительства по укреплению независимого собственника и скатился до поэтических упований, лишенных какого-либо реального содержания[308].

С того момента, когда Столыпин взял управление сельским хозяйством в свои руки, именно он определял повестку дня для дискуссии. Волей-неволей весь сельскохозяйственный мир оказался втянутым в дебаты по вопросам организации земельной собственности, технических усовершенствований и, прежде всего, укрепления независимого крестьянина-хозяина.

Если в 1908 году прочитанные Булгаковым лекции по аграрному вопросу отразили всеобщее смятение, вызванное первоначальным законопроектом Столыпина и его неприятием, то в 1911 году «софийность хозяйства» выкристаллизовалась из более позитивной дискуссии, которая развернулась ко времени принятия полноценного закона 14 июня 1910 года. Концепт со-фийности хозяйства стал частью новых дебатов по поводу сельского хозяйства; он вписывался в новый этап осуществления реформ, на котором «специалисты» стали полноправными участниками этого процесса и начали чувствовать, что могут оказывать влияние на ход событий, а не только реагировать на них. Главную проблему Булгаков видел в том же, что и Струве, Чернышев и Бруцкус. «Софийность хозяйства» стала попыткой осмыслить проблему задачи нового хозяина с философской точки зрения, разобраться, почему имеет значение то, что происходит в голове этого хозяина, и четко выразить дух и настроение, которыми тот будет руководствоваться в быту и в труде.

Вклад Булгакова в новую дискуссию определяется двумя элементами. Во-первых, само обращение к вопросу о мотивации единоличного собственника требовало «сдвига в сознании» в интеллектуальной традиции, которая исторически была одержима крестьянской общиной[309]. Булгаков как философ и политэкономист был особенно хорошо подготовлен к тому, чтобы осуществить подобный сдвиг. Во-вторых, Булгакову удалось сформулировать этику или инструкцию, которой новый хозяин мог бы руководствоваться в жизни и в работе; в этом сыграли свою роль его религиозность и литературные пристрастия.

Около