— Славно, что вы решились его привезти.

— Славно! Знали бы вы, чего это стоило… Но у меня больше никого нет.

— Вот как…

— Захар Ильич, — заметила Мария, — считает Фреда лучшим своим собеседником.

— Тот прекрасно умеет слушать и не задаёт лишних вопросов? — предположил Дмитрий Алексеевич.

— Собачники склонны преувеличивать, — снисходительно заметил Литвинов. — Какие там беседы?.. У меня у самого собака.

— Была… — с сочувствием в голосе поправил Бецалин.

— В каком смысле? — смешался Литвинов. — Что вы, она жива, здорова. Мы её оставили у знакомых, в хороших руках.

— Щеночек? — решил Захар Ильич.

— Одиннадцать лет, почти как вашему. Совершенно разумное существо, ризеншнауцер. И красавица в придачу.

— Потом, когда обживётесь, собираетесь забрать сюда?

Нет, он не собирался, да и попросту не понимал, как можно провезти такое крупное животное — оплатить отдельное купе в поезде или разориться на самолёт? Зная, что Литвиновы продали свою квартиру и, значит, приехали с деньгами, Дмитрий Алексеевич слушал эти рассуждения с недоумением и неловкостью, словно чувствуя вину и за собою; указать на Захара Ильича (вот, привёз же человек) он постеснялся.

Литвинов между тем разговорился:

— Мы, конечно, устроили репетицию, оставили её в том доме сначала всего на три дня. Знаете, одни собаки в чужих домах становятся агрессивными, другие — тоскуют, отказываются от еды. Так вот, у нас, представьте, всё сошло.

— У людей чаще случается наоборот, — нечаянно резко сказал Дмитрий Алексеевич, с трудом оставив при себе мнение о том, что собаки вряд ли прощают предательство. — Люди становятся агрессивными как раз в родном доме. Когда их оттуда не выпускают.

— Однако никогда не теряют аппетита, — напомнил Бецалин. — Чаще не мы отказываемся от еды, а нам в ней отказывают.

— В Москве (вы не слышали?) устроили… нет, инсценировали для телевидения замечательную демонстрацию «Похороны еды» — настоящую похоронную процессию вблизи Кремля. Это — к вопросу об аппетите. А как, Маруся, обстоит с агрессивностью здесь? — обернулся к своей знакомой Свешников. — Ты человек наблюдательный и старожил.

— На мой взгляд, никак не обстоит: здесь очень мирные, доброжелательные обыватели. И только чиновники — будто из другого теста.

— На них иной раз просто зла не хватает, — поддержал Захар Ильич. — А с другой стороны — они ведь тоже люди. Бывает, я их оправдываю.

— Какая неожиданная беспринципность, — усмехнулась Мария, и нельзя было понять, шутит ли она.

— Мы, Ильичи, все такие.

— Случается, в семье не без урода.

— А впрочем, вы правы, им нельзя прощать. Видите ли, какое дело: мне кажется, чиновники вовсе не мечтают поступать исключительно нам во благо. Не забывайте, что кадры тут, на востоке, не сменились, всё осталось, как в ГДР, и в тех же креслах сидят всё те же коммуняки, которые прекрасно понимают, что мы сбежали из Союза от таких, как они.

— Тогда отчего же говорят, что нацисты снова начали появляться опять-таки здесь, на «новых землях», а не на западе? — попытался возразить Литвинов.

— А где ж ещё молодому человеку могли привить тоталитарный дух? — фыркнул Свешников. — Хотите вы или нет, но это плоды комсомольского воспитания.

— При чём тут это? — вскинулся было Литвинов, но Бецалин перебил:

— Господа, господа, о политике — ни слова. Мы так хорошо зажили без этого. Чтобы поставить точку, просто свалите всё на нынешнюю гэдээровскую безработицу.

— Возможно, вы правы: умы бродят, когда свободны руки и не растрачены силы, — важно согласился Литвинов. — Но, позвольте, тут возникает проблема и для нашей, эмигрантской молодёжи: рабочие места найдутся в первую голову для своих, немцев.

— Да, проблема. Мы-то, изношенный товар, перебьёмся и на пособие…

— Вот и чудно, — вздохнул Захар Ильич, — никто уже не заставит меня искать работу.

— А кстати, позвольте поинтересоваться, кто вы по профессии.

— В прошлой жизни я преподавал музыку.

— Вы имеете в виду предыдущие воплощения? — рассмеялся Бецалин.

— Кстати, Альберт, — живо откликнулся Свешников, — а ведь как раз вы, с вашим дивным ремеслом, должны бы знать, хотя бы о себе, в каком виде существовали в древности.

Ему-то самому уже говорили в каком.

Это было примерно за год до эмиграции. Тогда, как и во всякие неустойчивые времена, в стране слишком развелось дешёвого чтива со всякого рода рецептами и гороскопами, с предложениями панацей, гаданиями и прочим мистическим сором. Пренебрегая ими, Дмитрий Алексеевич лишь однажды — в дальней дороге, в поезде — всё-таки сдался, от нечего делать просмотрел протянутую соседом по купе популярную брошюру о карме — и обнаружил удивительную вещь: из прочитанного явствовало, что в одном из своих предыдущих воплощений он, Дмитрий Свешников, был ни много ни мало — поэтом при монгольском дворе (если, конечно, там и тогда, в одиннадцатом веке, это называлось двором). Поиздевавшись вместе с попутчиком над такой выдумкой, он наутро с удивлением обнаружил, что то и дело вспоминает её, поворачивая так и этак, чтобы рассмотреть получше. «Лестно, однако, слыть поэтом, хотя бы и у скотоводов, — усмехнулся он про себя. — Жаль, что никто не воспримет мою новость всерьёз». Сам же он позволил себе немного помечтать, сокрушаясь, что от его тогдашних стихов не осталось следа и что память не удержала навыков ремесла; она не сохранила и примет того времени, и Свешников теперь не мог бы рассказать ни о придворных нравах, ни о восточном великолепии обстановки, ни о собственной сладкой жизни — как протекала и как кончилась — не на плахе ли? Слабым утешением послужило лишь то, что природа обделила памятью не его одного, а и вообще, кажется, не нашлось на свете человека, который знал бы хоть что-нибудь из своего далёкого, ещё до рождения, прошлого.

— Наверняка же, — продолжил он теперь, — сохраняются какие-нибудь остаточные поля, которые вы чувствуете, или что-то в этом роде. Обидно будет, если не поделитесь.

— У вас есть предположения? — поинтересовался Бецалин.

— Моей фантазии не хватит, чтобы придумать вам роль под стать. Даже если обратиться к классике — надеюсь, вы помните эту песню Высоцкого? — знаете, о воплощениях в баобаба, в пса… С вами эти формы как-то не вяжутся.

— Там была ещё и свинья.

— Да вы и в свиньи не годитесь.

— В этой жизни?

— Браво! — воскликнула Мария, и все расхохотались.

— Слишком высокий темп, — смутился Дмитрий Алексеевич. — Простите.

— Хорошо, перейду на адажио. Да мне, собственно, и говорить не о чем, ни о каком прошлом. Я только и умею, что передавать энергию: получить и отдать пациенту, вы же знаете. Путь этот тёмен для меня… О! Вот, пожалуй, что: путь. Что-то в этом роде было. Но это как у гадалок: упомянут «казённую дорогу» — и конечно же, какая-нибудь дорога да выпадет. А я… Возможно, я был ходоком (или как это называлось?) при китайском императоре. Бродил себе по какой-нибудь пустыне Гоби…