Что касается денег, то Истома к ним был довольно равнодушен; главное, чтобы их хватало на жизнь. Он не намеревался составить состояние с помощью вертепа. У него была совсем иная цель, и ему было совершенно безразлично, сколько денег в мошне.

И все же он колебался.

– Я подумаю, – сказал Истома. – За приглашение благодарствую. Я тронут.

– Это ответ не мальчика, но мужа, – с похвалой ответил атаман скоморохов. – Серьезные дела с кондачка не делаются. Подумай, поразмысли… Только не шибко долго. А то у меня появилась хорошая задумка, не грех бы ее исполнить. Иначе кто-нибудь точно перехватит. А с тобой она будет просто потрясающей…

Спустя неделю, стойко выдержав искус согласиться немедленно, Истома примкнул к артели Упыря Лихого. Хорошо обмыслив создавшееся положение, он решил, что под маской скомороха ему легче будет свершить задуманное.

– Вот и молодец! – обрадовался Упырь. – Но надо бы, Емелька, придумать тебе какое-нибудь скоморошье прозвище, которое должно бить не в бровь, а в глаз. – Какое-то время он морщил лоб и что-то бормотал под нос, а затем просиял и воскликнул: – Шестак! Нас пятеро, а ты – шестой. Значит, Шестак. Емелька Шестак со своим шутейным балаганом, прошу любить и жаловать, люди добрые!

Так у Истомы появился официальный статус, подтвержденный документально. Без этого в Новгороде было трудно прожить, и юный боярин был чрезвычайно рад, ведь прежде он находился на птичьих правах. Упырь Лихой сделал все честь по чести: выправил на новое имя-прозвище Истомы грамотку, для чего пришлось прибегнуть к помощи «знатков»[105], которыми выступили скоморохи и корчемник Жирок (ему пришлось заплатить, так как этот сквалыга даром и не почешется), а затем занес новоявленного члена артели в писцовую книгу; естественно, вместе с нижайшей просьбой к одному из кончанских старост он присовокупил немалую мзду.

Конечно, атаман скоморохов сделал себе в уме заметку, что у «Емельки» вообще отсутствовали какие-либо бумаги, удостоверяющие его личность. Это было подозрительно, но только со стороны новгородских властей (тем более, что «Емелька», как выяснил Упырь, был зело грамотен, а это весьма странно для бродячего штукаря). Касаемо артели, документы, удостоверяющие личность, там не играли никакой роли. Был бы человек талантливый да надежный. К тому же Истома сильно удивился бы, узнав истинные имена скоморохов, их общественное положение и откуда они родом…

Истома был в восхищении от артели. Подобных мастеров своего дела ему еще не доводилось видеть. Те скоморошьи ватаги, которые забредали в Заволочье и Колмогоры, и в подметки им не годились. Да что в Заволочье! И псковским шутейникам было далеко до скоморохов во главе с Упырем Лихим. Они такие коленца откалывали, что народ с хохоту покатывался. В них во время представления словно вселялся смешливый бес. Они могли играть на всех инструментах, которые только водились на Руси – на самых сложных девятиструнных гуслях, трехструнных смычковых гудках, рожках, на сопели, напоминающей флейту, на самозвучащем варгане, на бубнах, литаврах и колокольцах.

Юный боярин, все схватывающий на лету, быстро научился играть на варгане. В этом не было ничего хитрого, но дать хороший звонкий звук мог не каждый. Все вроде очень просто – приложи удлиненные концы инструмента к зубам, поддерживай их губами, а затем вдувай и выдувай воздух, одновременно щипками пальцев трогая гибкий язычок варгана, который изменял высоту звука. У Истомы так здорово стала получиться «варганная» музыка, что его похвалил сам Треня Ус, музыкант с божьей искрой.

Едва артель Упыря Лихого появлялась на Торге (чаще всего он выбирал площадь возле церкви Параскевы-Пятницы), как тут же собиралась толпа. На скоморохов сбегались поглазеть и стар и млад. А уж какие залихватские песни они пели, какие пляски, какие игрища устраивали!

Обычно пели двое (Мина Слепец и Томилко Скоморох), а играли все остальные – на любых инструментах. Иногда, когда это было нужно, вступал своим басом Ждан Мошна:

Ах, мы не воры, ах, мы да рыболовы, княжие ловцы.

Уж мы рыбушку ловили по амбарам, по клетям,

По клетям да по хлевам, да по новым по дворам.

Как у дядушки Петра мы поймали осетра,

Вот такого осетра – вороного жеребца.

Охо-хо! Хо-хо! Рыболовнички!

Народ смеялся, правда, Истома иногда не понимал, почему. Некоторые песни скоморохов были отнюдь не смешными, скорее житейскими. Видимо, артель создавала вокруг себя какое-то смешливое поле, а может, тому способствовало их пестрое необычное одеяние, скроенное из лоскутов, дурацкие шапки с колокольчиками и машкара, особенно Упыря Лихого, изображавшего козлище-оглоблище. Он мычал, бодался и пел блеющим голосом, отчего все ухохатывались.

Когда скоморохи уставали, да и народ уже не так остро реагировал на их шуточки, иногда очень соленые, с перцем, наступал черед Истомы. Нужно сказать, его потешного выступления с течением времени стали ждать даже больше, нежели танцев, музыки и песен скоморохов. Это дело было обычным, хотя и желанным, веселым, а вот вертеп, который Упырь Лихой переименовал в балаган, поражал новгородцев своей необычностью. Куклы у Истомы были как живые!

Используя свой опыт псковских выступлений, он решил потрафить жителям Новгорода. Присмотревшись к посаднику и тысяцкому, а также к их помощникам – многочисленным биричам, подвойским, изветникам и половниками, он выбрал из них несколько особо колоритных узнаваемых фигур и создал по их подобию куклы. Да так ловко изобразил их лица и фигуры, что люди были восхищены и сыпали, не скупясь, денгу в коробейку, которую подносил смешливый балагур Томилко Скоморох.

Истома даже придумал продолжение пьески про Лекаря, которая стала пользоваться большим успехом:

– Я доктор-лекарь, из-под Великого моста аптекарь, – расхваливал себя Лекарь. – Варю, жарю, парю, микстуры болтаю, порошки толку, катаю пилюли, что твои пули. Голову сниму и живо привинчу, руки вывихну и живо выправлю, цикус-фикус, буки-аз, пей за раз! Я на тебя не погляжу – духом на нос горчицы наложу, а потом тебя потешу – на полчаса повешу! Ты, что ли, больной?

– Я. Ой, ой, ой-ей!.. – стонал Ивашко.

– И где у тебя мозжит, ломит, колет, ноет, по ночам беспокоит? – Лекарь важно ощупывал больного Ивашку, тискал, мял. – Где у тебя болит? Здесь?

– Повыше!

– Здесь?

– Пониже!

– А может, здесь? – Лекарь начинал злиться.

– Повыше!

– Все-то ты мне лжешь и покою не даешь! Не буду я тебя лечить!

– А с палочкой моей ты знаком?