Кержен в этот момент был похож на преподавателя академии с указкой, разбирающего великие исторические сражения. Но Игорь Николаевич молчал, как бы переваривая слова артиллериста.

– Так вот, попомни мои слова: пройдет не так много времени, и тебе придется выбирать, на чьей ты стороне, на чьей баррикаде. Так что готовь себя, закаляйся да смотри внимательно по сторонам.

Непомерно громоздкие, огромные напольные часы в этот момент томно, тяжело и надрывно пробили полночь. Запахло стариной и усталостью минувшего дня, хотя расходиться еще не хотелось. Часы, оформленные под антиквариат филигранной резьбой по красному дереву, были одним из двух заметных украшений гостиной – то был полковой подарок в первый день рождения в должности начальника штаба. На самом деле, они вовсе не были старинными и имели молодое электронное сердце, которое настраивалось на два режима – сотрясать воздух каждый час или только в полдень и в полночь. Невзыскательного Игоря Николаевича больше устраивал второй. И когда часы чудесным образом врывались в позднюю беседу, это было намеком на окончание застолья. Часы были ночным стражем, и Игорю Николаевичу казалось, что они имели собственную душу, тяжеловесную и благородную, как у цепного пса. А гости, невольно бросая взгляды на угловатого собеседника на деревянных ножках, непременно спотыкались о еще одно неординарное украшение – висевшую неподалеку от них большую картину в золотистой раме-обманке, национальным колоритом напоминавшую о корнях хозяина. То было бессмертное зажигательное полотно «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», которое Игорь Николаевич получил в подарок от отца, хозяина другого дома, старого, уже обветшалого, но просторного и уютного, построенного его дедом на пересечении двух самых известных украинских рек: Днепра и Роси.

– Ну, Игорь Николаевич, пора и честь знать, – засобирались гости.

– Да куда же вы? – взмолилась Оксана. – Чай, торт, конфеты…

Но тут уже ни уговоры, ни аргументы не подействовали на военное сообщество, дисциплинированное по сути, носящее в себе свод незыблемых правил, касающихся всех ипостасей жизни. И затеянная живая беседа, переросшая в спор, оборвалась, как недоигранная мелодия, оставив каждому место для додумывания, создания собственной версии понимания или непонимания людской натуры, брошенной в искусственно созданный на земле ад.

И только в дверях, уже прощаясь последним, полковник Кержен ненароком ввернул вопрос:

– Слушай, Игорь, а что там у тебя на малой Родине? Действительно революция? Смена власти, и Украина строевым шагом марширует на Запад?

– Вот поеду, с отцом поговорю… – ответил Игорь Николаевич и почувствовал, как в груди его зародилось нечто, похожее на беспокойство. Как у отца, провожающего сына в первый класс. Или как у сына, который стоит, прислонившись к холодной больничной стене, и, возведя глаза к небу, ожидает результатов операции больного отца.

– Ты поработай там активно, чтоб мы Украину-то не потеряли. Нельзя нам без Украины!

И с этими словами командир полка исчез, оставив после себя лишь след улыбки на умном бесстрастном лице, улыбки лучистой и одновременно хищной, вампирической, какая проскальзывает иногда у насмешливого, знающего о своей силе человека.

4

Поздним вечером, когда они остались одни, Игорь Николаевич живо взялся помогать жене с уборкой и мытьем посуды.

– Да сядь же, отдыхай, ты в отпуске, наслаждайся жизнью и набирайся сил, в самом деле, – ворчала Оксана, но он знал, что ей приятна эта помощь.

Он вообще страстно хотел сделать что-то для жены, быть с ней нежным, погладить ее и… не мог этого делать. Он сам не раз удивлялся, что ему именно на физическом уровне трудно проявлять любовь и нежиться, как это показывают в красивых кинокартинах. А фальшивить ему не хотелось. Он чувствовал себя угловатым и неуклюжим, косолапым, как медведь, и ничего не мог с этим поделать. И знал, что жена понимает его сложную незадачливую природу, его противоречивость. Его любовь часто проявлялась в такой вот незамысловатой помощи, сугубо мужских поступках, в мужской компетенции.

– Это ты отдыхай, ты сегодня весь день у плиты. Я хочу, чтобы ты почувствовала, что твой муж дома.

– Я уже почувствовала, – игриво ответила она, прильнув к мужу. И он, не понимая до конца затеянной женщиной игры, попытался ответить ей благодарным объятием, полным тихой радости. Сжал ее крепко, слишком крепко, потому что она вдруг взметнула молящие глаза кверху и прошептала:

– Да ты так задушишь меня…

Мужчина опомнился, ослабил руки, взятые несуразно в замок за ее спиной. Но Оксана не освобождалась. Она потянулась губами к его губам, совсем как во время первого поцелуя. Он неловко ответил на поцелуй, и тот получился каким-то дружеским, скомканным, неловким и неуместным.

– Мне кажется, я забыл уже, как это делается, – сказал он, слегка сконфузившись, тихо и печально.

– Ничего, я научу тебя, это легче, чем водить колонны через перевалы, значительно легче, – и женщина легко, по-матерински провела рукой по его коротко остриженным волосам, в которых уже виднелись островки седины, и опять прижалась к груди. Они так долго стояли и молчали, понимая друг друга без слов, хотя думали о разном, да и счастье представлялось им неодинаково. Ей – в форме единения семьи, спокойных вечеров где-нибудь в украинском селе Черкасской области, где все здоровы и не искалечены, – за что и молилась непрестанно тягучими и томными ночами. Ему – в виде успешного штурма какого-нибудь неприступного города и генеральских лампасов как логического подтверждения победы, – и это он приближал силой своего воинственного, мужского намерения.

«Вот оно, наше бытие, водка с соленым огурцом да ошалевшие дети от приезда своих обветренных отцов. И мы сами, порядком одичавшие и озверевшие, тоже испуганные тем, как они быстро и незаметно растут. Как все быстро меняется перед глазами, как будто фантастический калейдоскоп, который мы можем лишь наблюдать, и, даже видя себя со стороны, неспособны повлиять на волю Творца. И как долго в нашей скоротечной жизни сможем мы балансировать в тисках своих противоречивых ощущений, между раздирающим горло запахом плавящегося от кумулятивной ракеты металла и благодатным ароматом рожденного младенца?» Так думал Игорь Николаевич, застыв в крепких, бережных объятиях, долго не отпуская жену и с томной радостью ощущая, как тепло ее тела растекается по нему, наполняя непривычным спокойствием и небывалым, медовым томлением плоти.

(Чечня – Краснодар, 2005 год)

1

Игорь Николаевич очень близко от уха услышал какое-то непонятное и вместе с тем настойчивое копошение. Оно было ему неприятно, вырывало из дивного, сладкого до умопомрачения мира электронных образов, среди которых медленно и беззвучно плыл он сам. Никогда ранее он не испытывал такого радостного душевного ликования от бессознательного плавания, не подозревал, что такое волшебство вообще существует. Независимо от его сознания и воли он превратился в мягкое пушистое облако, беззвучно, безмятежно, со смутным вожделением плывущее среди таких же невыразимо приятных, неосязаемых и приветливых облаков. Было много, очень много яркого света вокруг, как бывает жарким летним днем. Вот только усталости от жары не было, не выступал пот на лбу и под мышками, как в привычной обстановке, когда он с рюкзаком, увешанный оружием и боеприпасами, поднимался в горы. Напротив, присутствовала непостижимая для безветрия прохлада, и он даже подумал, что рядом, наверное, есть вода, может быть, даже море, куда он собирался через два месяца повезти жену и детей. А сейчас несказанное спокойствие, ошарашивающее и причудливое безмолвие сказочного сна. «Мама дорогая, как же тут хорошо и тихо, век бы так плыл в безмолвии, неведомо куда, бесцельно, навсегда оторвавшись от времени и пространства», – думал Игорь Николаевич, оставаясь в неге. А может, ему просто почудилось, что он так подумал. Потому что и мысли его застыли, стали ленивыми и неповоротливыми, аморфными, как то облако, в которое он превратился. А тут это чье-то навязчивое, липкое желание растормошить его, как в детстве, когда он хотел еще поспать и понежиться в кровати, а строгая мама с непреложным спокойствием возвращала его к действительности. Игорь Николаевич с трудом открыл глаза, свинцовые веки почему-то не повиновались, и голова, подобная двухпудовой гире, неподвижно застыла на жесткой, похожей на казарменную, подушке. Из мутного пространства выплыли две фигуры в белом, оказавшиеся после наведения резкости в глазах мужчиной и женщиной в белых халатах. По зашевелившимся губам женщины Игорь Николаевич понял, что она что-то сказала, а мужчина, вероятно, что-то ответил. Точно ему не было ясно, потому что мужчина-то, наклонившись в тот момент, и копошился у его тела, которое сам Игорь Николаевич чувствовал как нечто удаленное от сознания, едва-едва подающее ему сигналы. Мужчина выпрямился, и Игорь Николаевич увидел у него в руках кривой кавказский тесак с пилообразными зубчиками на верхней стороне лезвия. Хотя вид оружия в незнакомых руках был страшен сам по себе, Игорь Николаевич почему-то не испугался, не усмотрев враждебности во взглядах и выражениях лиц этих людей. «Мама, дорогая, где это я? Почему я неподвижен? Почему вокруг такое могильное безмолвие?» Действительно, тишина теперь уже не казалась естественной, как в том ирреальном полусне, из которого его выудили. Теперь отсутствие звуков стало настораживать и, по мере возрастания напряжения внутри, приняло угрожающие формы, превращаясь в свидетельство анемичности окружающего его мира. За короткий промежуток времени в несколько мгновений он пролетел головокружительный отрезок меняющихся эмоций, от полного безразличия до жуткого страха. Теперь он откровенно боялся одеревеневшей действительности, потому не знал ее, не понимал происходящего, и каждое будущее мгновение казалось непредсказуемым, не поддающимся прогнозам. Между тем мужчина и женщина уже вместе склонились над ним, и Игорь Николаевич увидел, как легко и увлеченно этим тесаком мужчина рассекает его камуфляж вдоль его тела на две симметричные половинки, а женщина заботливо поддерживает за обрезанный край, чтобы тесак не поранил его тела. Еще Игорь Николаевич вдруг обратил внимание, что спереди обтрепанный и в нескольких местах порванный камуфляж забрызган кровью, обильные, расплывшиеся пятна которой засохли черной хлебной коркой и превратили его в негнущийся каркас над телом. И вот верхнюю часть сняли с него, как крышку гроба с ожившего мертвеца, и первая мысль стыдливо понеслась от Игоря Николаевича к женщине в белом халате: «Как же можно, я же голый совсем?» Но лицо женщины оставалось бесстрастным, своей серьезностью она не уступала сфинксу. И тогда он понял, что его нагота – ничто по сравнению с чем-то другим, несоизмеримо более серьезным. Следующая мысль огненной волной прокатилась по безучастно развалившемуся, почти чужому телу: «Почему оно не слушается меня? Почему я не могу пошевелить пальцами? Почему такая глупая, глумливая тишина, как будто я нырнул в море на несколько метров и, придавленный толщей воды, не могу вынырнуть на поверхность?» И стон бессилия и безнадежности вырвался из его груди, поразив еще больше, потому что мужчина и женщина вздрогнули, как застигнутые врасплох воришки, удивленно посмотрели на него, а сам он своего стона не слышал. «Но ведь ран-то на теле нет. Может, рана на спине? Тоже нет, иначе бы лежал спиной кверху. Тогда что же? И где я вообще?» Мыслей теперь было сонмище, он не мог их ни переварить, ни осмыслить; они навалились на ленивое, окоченевшее сознание нескончаемым потоком, как камнепад на нерасторопного горного ходока.