домик. Увы, моё недвижимое и частично разрушаемое наследство могут национализировать. И стану я пролетарием умственного труда. Обитаю на втором этаже, справа, квартира пять. Милости просим, хотя с дровишками туговато, а потому холодновато. Ну, мне пора. Адью, мой друг с усиками.

Сергею тоже следовало поторопиться. Ему была назначена в одиннадцать встреча в Московском Совете. Он пребывал в задумчивости и тревоге. Не поторопился ли, сказав «да»? А что, если кто-нибудь из обитателей заветного дворика сообщил мужу Манюши о подозрительных ночных посещениях некоего молодца? Ревнивый муж, да ещё вернувшийся из тюрьмы, может заставить жену назначить свидание, а сам устроит засаду… Как быть?

Но «да» уже сказано. Отступать поздно.

6

Ночь была ясная, морозная. Луна обзавелась перламутровой окантовкой и, казалось, светила предательски ярко. Снежок, припорошивший город под Рождество, придавал дворику девственную свежесть.

Сергею казалось, что скрип снега под его ботинками разносится по всему двору. Он держался в тени соседнего дома. Заветное окошко с полузакрытыми ставнями источало розовый свет, бросая в палисад сиреневые блики. На Домниковке нетрезвый дуэт упорно и серьёзно тянул: «…Эх, выплывали расписные Стеньки Разина челны».

Сергей подошёл к калитке. Закрыта? Нет, поддалась. Ничего не поделаешь – вперёд!

Он был напряжён и не думал о любовных забавах. Две ступеньки крылечка. Приоткрытая ему навстречу дверь. Холодная рука Манюши. Тёмные сени. Слабо освещённая тёплая комната.

– Добрый вечер, Манюша, – сказал он и замер от ужаса. В боковом зеркале трюмо на него смотрело серьёзное скуластое мужское лицо. В тёмных провалах глазниц поблёскивали глаза. В руке был топор.

Дверь захлопнулась. Обернувшись, Сергей оказался лицом к лицу со страшным человеком. Ясно: муж Манюши.

Мужчина приложил палец к губам и громким шёпотом прошипел: «Ша! Не шуми!» Манюша стояла у стола спокойная и печальная. Если бы не топор… Сергей быстро смекнул, что при желании этот человек зарубил бы его сразу сзади.

– Да ты не боись, это я так, для острастки. – Он поставил топор в угол.

– Добрый вечер, – поздоровался Сергей, хотя ничего доброго этот вечер ему не предвещал.

– Ну и тебе того. Коли зашёл, так садись за стол. Куртку-то сыми.

Он был крепкий, коренастый, тёмно-русый, с широко расставленными тёмными глазами, сросшимися на переносице бровями. То ли цыган, то ли малоросс, то ли смесь какая-то.

– Да ты не трухай – чай, не в первый раз. Садись, гостем будешь… Иль ты тут за хозяина привык?

Сергей сел за стол.

– Ну-ка, жёнушка, принеси нам огурчиков.

Она взяла из буфета вилку и тарелку, открыла дверь в сени, громыхнула там крышкой от бочки. Вернулась, со стуком поставив на стол тарелку с мятыми зелёно-желтыми огурцами, отдающими запахом плесени. На столе стоял гранёный графин с мутноватой жидкостью, два стакана, крупными ломтями нарезанный чёрный хлеб в роскошном фарфоровом блюде, расписанном вензелями. На другом блюде из того же сервиза лежали две разрезанные селёдки. На третьем – несколько варёных картофелин.

– Давай выпьем со знакомством. Можно сказать, сродственниками стали. По бабской части… Нет, не отказывайся, у нас так не положено, не обижай хозяина.

Такой «огненной воды» Сергею не доводилось пить. Запах сивухи с хлебным оттенком был противен. Крепость была, пожалуй, не меньше, чем у водки.

– Ну, нет, давай до дна, как у нас положено.

Сергей, чтобы не раздражать его, сделал вид, что опорожнил стакан, хотя немалую часть пролил, будто случайно: по усам текло, а в рот не попало.

– Что ж, видать, ты парень компанейский… да ты закусывай, не стесняйся… Одобряю… Интеллигенция… Давай-ка ещё по одной дрябнем. Ты не обижайся, попотчевать нечем. В другой раз уж постараемся… Ну, до дна, чтоб, значит, за дружбу.

Мужик не хмелел, только глаза, глядящие исподлобья, наливались блеском. Он почти не закусывал. А Сергей старался заедать едкую самогонку хлебом, картошкой, огурцами.

Заметив, что в стакане Сергея остался самогон, хозяин изрёк классическое:

– Ты меня уважаешь?.. Ну, до дна… Как там у вас в Парижах-то, а? Небось, сучки высший сорт? Да и наши, видать, тоже кой-чего умеют, а?.. Ты чего, друг, квёлый такой? Брось, не робей. Давай-ка по третьей дербалызнем. За хозяюшку нашу раскрасавицу. Ишь, стоит в сторонке… Да ты подойди, Манька, за твоё драгоценное здоровье, за твои всяческие прелести пьём.

– Ваше здоровье! – сказал Сергей, чувствуя, что хмелеет.

– Хороша бабёнка, а, друг? Ты как её пользовал, во все дырки аль нет?

– Я бы просил вас без этого…

– Прости, друг, если что не так… Я ж на тебя не обижаюсь. Оно, конечно, обидно, но я – ни-ни. С буржуазными предрассудками кончать пора. Я ведь кто? Идейный анархист-коммунист, понимаешь? А что есть коммуна? Коммуна есть общаг. Я чужую частную собственность экспропёр… пердирую… Ну, значит, и ты мою – то же самое… Я твоей бабе вставлю, а ты моей с полным твоим правом… Теперь всё, выходит, общее… Хочешь, тут живи…

– Нет, благодарю… Я лучше пойду…

– Да ты что? Ещё ночь и не начиналась… А ежели всё общее… Я вот что тебе скажу. Мы с тобой по-родственному… с коммунистическим приветом отдерём эту сучку и в хвост и в гриву… Манька, слышишь? Становись раком. Хочешь, по очереди, а хошь, с двух сторон… Как там в Парижах?.. Манька, ты чё, оглохла? Задирай юбчонку, подавай жопчонку…

– Заткнись, паскуда, антихрист, – прошипела она, стоя у буфета.

– Да я тебя, сучка!..

– Не тронь женщину! – грозно, как мог, произнёс Сергей, вставая не без труда. – Не позволю!

– Да кто ты есть?.. Ты, кобель парижский… Да я вас обоих в бога душу мать… – И он шатнулся в угол, где стоял топор.

– Я не позволю! – неожиданно тонко заголосил Сергей, схватившись за стол, чтоб не упасть. Мужик тоже одной рукой опирался на стол, а другой легонько помахивал топориком с поблёскивавшим лезвием.

Сергей для обороны потянулся за стулом. Рука не слушалась, двинулась резко и неловко. Стул упал.

Мужик, выпучив глаза, двинулся на него, словно и не был пьяным. Сергей отступил, запнулся за стул и упал на ковёр. Последнее, что он увидел: страшная рожа с оскаленными зубами, чёрные впадины глазниц и взметнувшееся лезвие топора.

…Он очнулся от приятной прохлады. Маняша протирала его лоб, лицо мокрым полотенцем.

– Как голова? – спросила она.

– Гудит… Где он?

– Тут… Я его графином.

– Умирает? – со страхом спросил он.

– Храпит. Спит, значит… Чего ему будет…

Сергей пришёл в себя и неожиданно почувствовал, как им завладевает ненависть к этому человеку, желавшему его убить.

– Ты как? – тихо спросила она.

– Ничего.

– Иди сюда. – Она прилегла к нему, приподняв