А его ждали, не выбирали другого. Подбадривали солдат, махали руками восторженной черни, переговаривались, матерясь по-французски, вполголоса, чтобы солдатики не поняли. Каховский, снова зарядив свой пистолет, слонялся вокруг каре, прикидывая, кого бы еще подстрелить. И, наверное, уже сожалел, что не выполнил просьбу Рылеева, не согласился стать убийцей Императора. Это же так просто — выстрелить в спину ничего не подозревающему человеку.

Тут, кстати, удачно подвернулся Николай Карлович Стюрлер, командир лейб-гвардии Гренадерского полка. До самого памятника Петру бежал полковник за своими солдатами, уговаривал одуматься. Уже попав в самый центр восставших, все равно не замолчал, а просил-просил-просил…

— А вы, собственно, за кого? — поинтересовался у него Каховский.

— Присягнул Николаю, — ответил Николай Карлович. — И верен присяге останусь…

И получил пулю из того же самого пистолета, что и Милорадович.

А оказавшийся рядом с Каховским еще один благородный и с чистыми помыслами революционер рубанул Стюрлера по голове, да еще и солдат позвал: вали, ребятушки, кровавого царского сатрапа.

Каховский потом, разогревшись, уже и в Императора был готов стрельнуть, даже не в спину, а в лицо, когда тот к площади приехал, но не выстрелил — то ли пистолет отказал, то ли не смог прицелиться толком. Свитского одного подстрелил, да. Очень настойчивый борец за свободу народную.

Пришли лейб-гренадеры и матросики из Гвардейского экипажа, без стрельбы пришли, растолкав правительственные войска. И что это значило? А то, что если вдруг посыплется все, если вдруг проснутся руководители восставших и бросят своих солдат в атаку, то черт его знает — станут ли вроде бы верные престолу войска стрелять по ним или тоже: «Константина! Конституцию!»

И стояли уже три тысячи революционных солдат на морозе, никуда с места не двигались. Чего-чего, а стойкости русскому солдату не занимать. Ему бы офицера порешительнее…

Даже когда артиллерию привезли — тридцать шесть пушек, — и тогда стояли декабристы на месте, уверенные, что не решится царь на стрельбу. Может, роилось в головах декабристов банальное: «А в нас за что?»

В голове у Николая Павловича тоже непонятно что творилось. Хотя — понятно. Как же в своих-то стрелять? Как же держава на это глянет, когда в первый день своего царствования пролить кровь? Надеялся, что все рассосется? То есть семью и двор приготовил к бегству, вроде бы есть за что сражаться, кого защищать даже не с императорских, а с чисто человеческих позиций, но тянул Николай Павлович.

Подвезли заряды к пушкам, генерал Сухозанет доложил, что готовы канониры, что выстрелят, если будет приказ. Приказывайте, Ваше Величество!

А Величество не может такого приказать. Его собирались убить. Его семью собирались выслать в Русскую Америку (хотя, скорее, все-таки убить), а он тянет, не может решиться, черт бы его побрал!

А декабристы наконец выбрали нового диктатора, Оболенского Евгения Петровича, и что за дело до того, что он всего лишь поручик, в каре несколько офицеров постарше его званием, зато уже успел отличиться: на глазах у всех штыком Милорадовича ткнул, кровью замарался, а это значит — не отступит. Не отступил. Правда, и в атаку не повел.

Начинает темнеть, простой люд звереет, уже не просто кричит хамские вещи в адрес Его Императорского Величества, но и камни бросает, и поленья. А народу на площади уже почти полторы сотни тысяч. И в темноте эти сто пятьдесят тысяч людишек, поверив в безнаказанность, могут такое сотворить…

И войск, верных Николаю, не хватит, чтобы чернь усмирить. Да и не факт, что станут усмирять, а не двинутся вместе со всеми проводить перераспределение частной собственности. Кровь не прольется — хлынет потопом, зальет улицы и площади, обрушится на всю Империю.

И Николай наконец отдал приказ стрелять.

— Но холостыми, я вас прошу! Они сдадутся. Сдадутся ведь?

А они не сдались.

Площадь затянуло дымом, когда от Адмиралтейства ударили пушки, солдаты в каре пригнули головы, офицеры побледнели и вздрогнули, но ни грохота ядер, ни свиста картечи…

— Он не посмеет, братцы! Мы за правое дело стоим! Ясное дело — не посмеет…

А Его Величество снова в сомнении. Как же, как же, кровь соотечественников. И понятно, что нужно стрелять, но ведь… даже неприлично как-то… Это же его собственная гвардия, если разобраться. Или не его, а брата? И с их точки зрения — глупой, бессмысленной и нелепой — он не император России, а узурпатор?

Зарядили боевыми.

«Не посмеют, все равно — не посмеют…» — с одной стороны, и «Не на поражение, над головами стреляйте, прошу вас…» — с другой.

Залп — поверх солдатских голов, над киверами и шляпами, по зданию Сената, по крыше. На землю упало несколько тел — кто-то из простонародья полагал, что оттуда, с крыши, будет все видно особенно хорошо и безопасно. Видно было, в общем, неплохо. Насчет безопасности — ошибочка вышла.

Народ взвыл, метнулся в стороны, восставшие наконец поняли, что в них таки выстрелят, и попытались атаковать батарею… Сколько там было того расстояния до пушек? Сотня шагов? Если бы сразу, после первого же залпа… Или хотя бы после второго — вполне могли успеть проскочить в паузу, но снова замешкались и на полпути встретились с картечью.

Даже после этого каре продолжали стоять. До следующего удара картечных пуль. Вот тогда…

Кто-то просто бежал, спасая жизнь, кто-то пытался построить солдат на невском льду и атаковать все-таки Петропавловскую крепость в лоб, на пушки — способ самоубийства нетривиальный и довольно эффектный. А солдаты все еще верили своим офицерам, строились по команде, строились-строились-строились… «Равнение держи! Крепость — в штыки! Петропавловку — на ура! За Константина и Конституцию!» Или даже не за них, просто так, чтобы не умирать бессмысленно здесь, а попытаться хоть что-то сделать…

А ядра из крепости ломают лед, а вода холодная, а жить-то хочется всякому… И эти побежали тоже.

К темноте как раз и закончили разгонять бунтовщиков. Ночью спускали трупы под лед, а может, не только трупы. Говорят, раненых тоже топили, велено же было, чтоб к утру на улицах столицы покойников не было. Вот и справились, чего там возиться — под лед, и вся недолга…

Шли аресты.

Наблюдал ли несостоявшийся диктатор восстания князь Сергей Петрович Трубецкой за разгромом своих единомышленников из-за угла или сидел в комнате, зажав уши, — об этом никто так никогда и не узнал.

Странно, но декабристы, которых он подвел, о нем ни слова плохого не сказали. Словно он не струсил, словно стоял вместе с ними возле памятника Петру. А Государь… Государь не столько обиделся, сколько возмутился: «Князь! Древнего рода! На своего Императора! В кандалы — в Сибирь — в каторгу…»