Итак, Есенин выбрал “крылья”. А над “корнями” – посмеялся. Язвя своего былого наставника Н. Клюева в стихотворном послании “Теперь любовь моя не та…”[487], Есенин приберег самый острый выпад для последней строфы:

“А я смог” – вот на что Есенин намекнул Клюеву. И, набрав высоту, попрощался с тем, кто остался на земле – привязанным к “корням”.

3

Но есть в том же стихотворении строки, которые рикошетом бьют по самому Есенину:

Спрашивается: а можно ли о самом авторе этих строк сказать, что он построил “в сердце дом”? Можно ли найти в жизни поэта хотя бы попытки совместить понятия “сердце” и “дом”? Было ли стремление к житейскому счастью, была ли любовь? Если искать ответы на эти вопросы в есенинской биографии, то придется остановиться только на событиях 1917 и 1918 годов – не раньше и не позже.

“Я с холодком”, – нередко замечал Есенин. “Следом за “холодком” снова и снова шло уверение, что он будто бы не способен любить “по-настоящему””, – свидетельствует Н. Вольпин[488]. Действительно, в том, что касается личной жизни поэта, мемуаристы проявляют редкостное единогласие: “Есенин никого не любил, и все любили Есенина” (А. Мариенгоф)[489]; “О женщинах Есенин отзывался большею частью несколько пренебрежительно”[490]; “…женщины производили на Есенина действие отталкивающее…” (С. Борисов)[491]; “…любовь у него всегда была на третьем плане” (В. Шершеневич)[492]; “…этот сектор был у него из маловажных” (С. Городецкий)[493]. И все же многие допытывались: было ли что-то в жизни поэта, в его лучшие годы, вопреки этому “холодку” – ну хотя бы малая толика, хотя бы подобие любви?

Посмотрим, что отвечал Есенин на настойчивые и ревнивые расспросы Надежды Вольпин о былых возлюбленных[494]:

– Не скрою, было, было. В прошлом. Сильно любил. Но с тех пор уже никогда. И больше полюбить не смогу.

А тогда… Я вдруг сразу спросила:

– Кашину? Ее?

– Ну что вы! Нет! – небрежно бросил Есенин. “Слишком небрежно”, – отметила я про себя. Но не выдала недоверия.

В другой раз я сказала:

– Знаю, кого вы любили: жену! Зинаиду Райх!

Последовало рьяное отрицание.

Но к тому времени я уже научилась не слишком доверчиво принимать рассказы Сергея о самом себе.

Сергей Есенин

Фотография Н. И. Свищова-Паолы. 1919

Слушаю рассказ Сергея о том, как он, молодой поэт, сидит на задворках дворца (Зимнего? Царскосельского? Назвал ли он? Не припомню), на “черной лестнице” с Настенькой Романовой, царевной! Читает ей стихи. Целуются… Потом паренек признается, что отчаянно проголодался. И царевна “сбегала на кухню”, раздобыла горшочек сметаны (“а вторую-то ложку попросить побоялась”), и вот они едят эту сметану одной ложкой поочередно!

Выдумка? Если и выдумка, в сознании поэта она давно обратилась в действительность. В правду мечты. И мечте не помешало, что в те годы Анастасии Романовой могло быть от силы пятнадцать лет. И не замутила идиллию память о дальнейшей судьбе всего дома Романовых. Я слушаю и верю. Еще не умею просто сказать: “А не привираешь, мальчик?” Напротив, я тут же примериваюсь: не царевна ли та твоя давняя подлинная любовь? Но уж тогда свершившееся в Свердловске не могло бы не перекрыть кровавой тенью твой горшочек сметаны[495].

Историю о царевне и горшочке сметаны стоит запомнить как указание на тенденцию: поэт всегда был склонен к мифологизации “личного”, к замещению правды чувств “правдой мечты”. Как будто угадав, что имя Анастасии Романовой спустя много лет попадет в оборот массовой культуры, рассказчик вдохновенно мистифицирует слушательницу. Несколькими штрихами обозначена мизансцена в духе немого кино: сказочные сюжетные контрасты (дворец и “черная лестница”[496], царевна и крестьянский поэт) плюс трогательная деталь крупным планом (горшочек сметаны и одна ложка на двоих). Важно и другое: “правда мечты” у Есенина почти никогда не гонится за донжуановской славой. Если поэт иной раз и размахнется Хлестаковым, нафантазировав что-то вроде тридцати пяти тысяч курьеров, то тут же и опомнится. Один из таких разговоров приводит Мариенгоф:

– А ведь у меня, Анатолий, женщин было тысячи три.

– Вятка, не бреши.

– Ну триста.

– Ого!

– Ну тридцать.

– Вот это дело[497].

Великая княжна Анастасия Середина 1910-х

О легких победах Есенин чаще говорил без всякого хвастовства – скорее с отвращением: “Обкрадывают меня, сволочи…”; “…после них я так себя пусто чувствую, гадко…”[498]. Зато как сильна была в нем тоска по невинности, по “утраченной свежести” – и это сказалось в выдумке о дворцовой черной лестнице.

Ведь удивительно в есенинском рассказе не то, что царевне “от силы пятнадцать лет”, а то, что и себя он представляет не старше – пасторальным подростком, любовь которого так похожа на детскую игру.