Конечно, я должна была об этом узнать. Неправда, что нельзя убежать от боли и обиды. Три тысячи миль между тобой и потерянной любовью смягчают удар, и боль постепенно остается в прошлом. Американская романистка просила меня провести исследование событий, происходивших в Сайренсестере в девятнадцатом веке. Почти не сомневаясь в отказе, она все-таки предложила на несколько месяцев приехать к ней, чтобы обсудить результаты моих поисков и поговорить о викторианском Глостершире. И просила помочь разобраться с историческим приключенческим романом, который она пишет. И была потрясена, когда я согласилась.

Вот почему я находилась в Массачусетсе, когда умерла Аста.

Я знала, как и любой человек, что никто не вечен и жизнь Асты подходит к концу. Я также знала, насколько несчастна была Свонни. Какой одинокой она чувствовала себя, какое отчаяние охватывало ее из-за поведения матери. Все это сквозило в многочисленных письмах, которые она писала мне. Ей очень хотелось, чтобы я вернулась домой. Скорее всего, она не подозревала о моих переживаниях или даже думала, что, раз мы с Дэниэлом так и не поженились, мои чувства к нему не были глубокими. Многие женщины ее поколения решили бы именно так. Но мне просто невыносимо было находиться в одной стране, на одном острове с Дэниэлом и Кэри. Не то чтобы я боялась случайной встречи, скорее дело в том, что в любом месте Британии меня не покидало бы ощущение их присутствия, а на другом берегу Атлантики ничего подобного я не испытывала.

Свонни написала, что Асту положили в больницу, но доктор уверяет, «что это не удар, а скорее приступ». Возможно, мне следовало вернуться домой. Но я малодушно убедила себя, что Аста всего лишь моя бабушка, что она уже очень старая, что у нее есть и другие внуки и правнуки. Впрочем, я понимала, что во мне нуждалась вовсе не Аста, я была необходима Свонни. Но, как выяснилось в дальнейшем, для Свонни оказалось лучше, что я не приехала.

Самым печальным было письмо, в котором она написала, что никогда не узнает правду, на ее вопрос не будет ответа. Она задала его в последний раз за несколько дней до «приступа» Асты, когда вечером они вместе сидели в гостиной. Занавески были задернуты, за блестящей латунной решеткой камина горело яркое газовое пламя. Весь день Аста выглядела так, словно в голове у нее прояснилось.

Она устроилась на софе, придвинутой к камину. На низком столике покоилось вышивание, раскрытый «Мартин Чеззлвит» Диккенса лежал корешком вверх на диванной подушке, на нем — очки для чтения. Свонни писала, что в золотистом свете огня седые волосы Асты казались белокурыми, и если посмотреть на нее прищурившись, можно вообразить, что на софе уютно расположилась на отдых молодая женщина. И Свонни, которая писала более выразительно и непоследовательно, чем говорила, спросила, читала ли я рассказ Эдгара По о близоруком молодом человеке. Будучи слишком тщеславным, чтобы носить очки, он ухаживает и едва не женится на веселой, ярко одетой пожилой даме, которую принимает за девушку, а на самом деле — это его собственная прапрабабушка. Свонни добавила, что раньше не верила в подобное, но сейчас верит.

Поддавшись порыву, словно впервые она спросила:

— Кто я, moder? Откуда вы меня взяли?

Аста посмотрела на нее. Такого нежного и любящего, но в то же время непонимающего взгляда Свонни прежде никогда у нее не видела.

— Ты моя, lille Свонни, и только моя. Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе, откуда у матерей берутся дети? Разве ты не знаешь?

Она говорила со Свонни как с ребенком или учеником, которого учитель забыл включить в группу по сексуальному образованию. Глаза Асты закрылись, и она заснула, как случалось теперь всегда по вечерам, когда она откладывала книгу и снимала очки.

Свонни позвонила и сообщила мне о смерти Асты. Я не предложила приехать к ней, и когда она убедилась, что я не собираюсь этого делать, то сама попросила не приезжать — в этом не было необходимости. Асте было девяносто три года, и ни для кого ее смерть не стала неожиданностью. Но все же, как любая смерть, она потрясла.

Через неделю от Свонни пришло письмо.

Moder написала в завещании, чтобы я не устраивала похороны. Раз или два она говорила об этом, но я не слишком верила в серьезность ее слов. Я полагала, что у каждого должны быть похороны, но, оказывается, это не так. Можно просто сообщить в похоронное бюро о желании кремировать покойного. Что я и сделала, правда с опаской. Но там никто не удивился, никому это не показалось необычным.

Несомненно, мама была атеисткой. Она часто повторяла, что перестала верить в Бога, когда умер ее маленький Мадс. После его смерти она никогда больше не молилась. Я помню, как на одном из приемов она во всеуслышание объявила, что является поклонницей Ницше и верит, что Бог мертв. Не знаю, где она это вычитала, но ей было известно очень много, она занималась самообразованием. Так или иначе, она была вправе распорядиться своими похоронами.

В своем завещании она оставила мне все, что имела. Это, конечно, не огромное состояние, но гораздо больше того, что мне нужно. Завещание не вызывало сомнений, в нем четко написано — «моей дочери, Сванхильд Кьяр». Никто не задавал вопросов, даже не попросили свидетельство о рождении. А если бы и попросили, что с того? Там указано, что Mor и Far — мои родители, а меня зовут Сванхильд. Но я вновь почувствовала себя странно, опять всколыхнулись старые сомнения. Я даже подумала, не должна ли сказать: «Нет, я не могу принять это, не имею права!»

Впрочем, я этого не сделала. В конце концов, смысл завещания в том, чтобы твои вещи достались именно тем людям, которым ты и хотел их оставить. А Mor хотела, чтобы этим человеком была я. Без нее я чувствую себя потерянной. Я никогда по-настоящему не расставалась с ней. Даже когда вышла замуж за Торбена, сначала жила по соседству, за углом. Самой длительной разлукой стали те несколько недель, которые я провела в Дании в 1924 году. Мне тогда было девятнадцать, там я познакомилась с Торбеном. Всю жизнь потом я или навещала ее каждый день, или звонила по телефону, но в основном приходила к ней. А после смерти Far мы прожили с ней в одном доме двадцать лет. Мне до сих пор не верится, что она меня покинула. Она так много значила в моей жизни. Она была моей жизнью. Я слышу ее шаги на лестнице, слышу, как она зовет меня «lille Свонни», чувствую запах «Коти», которыми она всегда пользовалась. Как-то я открыла ящик туалетного столика, и оттуда вырвался ее запах. Он так ярко напомнил о ней, это было так ужасно, что я заплакала.

Я не должна тебе об этом писать. Мне надо или взбодриться, или философствовать. Ее смерть освободила меня, я могу заняться тем, чем всегда хотела, но не хватало времени. Но я не хочу этим заниматься! Я слишком подавлена, не хочется ничего делать. Из хороших новостей. Доктор прописал мне таблетки, теперь я могу, по крайней мере, спать. Думаю, что со временем продам этот дом. Не хочу жить среди воспоминаний. Черкни мне строчку, если сможешь. Мне нужна твоя поддержка.

С огромной любовью, как всегда.

Тетя Свонни

Я не называла ее тетей целую вечность, с тех пор как лет в пятнадцать с подростковой дерзостью заявила, что собираюсь отбросить слово «тетя» в обращении к ней. Она не возразила. Но сейчас ей так плохо, что она, видимо, забыла, как долгие годы я называла ее просто Свонни, как и все.