Симон слушал, а офицер рассказывал, что в нашей церкви существует армейская традиция, идущая рука об руку со священнической. Пять веков назад некий солдат создал орден иезуи тов и построил его на воинской дисциплине, и теперь настало время возродить этот дух: набирать людей, обучать их и записывать в военизированный орден, чтобы они служили нашему неспокойному миру. Орден нашел бы применение физической силе Симона, которой священничество никогда не воспользуется. И следующим вечером Симон пошел с офицером в Рим – посмотреть, что тот имел в виду. При этом гвардеец попросил Симона отнестись к увиденному без предубеждения.

Позже я узнал, что место, куда они отправились, раньше служило площадкой для собачьих боев. За месяц до того римская полиция закрыла ее, но ринг обрел новую жизнь, став местом любительских состязаний по боксу. Большинство сражающихся были бездомными и иммигрантами, и ставки возрастали достаточно, чтобы бои проходили очень жестко.

Офицер показал Симону детей, стоявших в толпе. Мальчики и девочки, восьми, десяти, двенадцати лет, грязные, как крысы, вопили, поддерживая любимых бойцов. «Эти дети не ходят на мессу, – сказал офицер. – Если мы хотим достучаться до них, делать это придется здесь».

Впоследствии Симон рассказывал мне, что видел той ночью. Дети протягивали руки, пытаясь коснуться проходящих мимо бойцов, хватали их за край рубашки, словно они – носители болезни, которой ребятня мечтала заразиться. Все, кто был достаточно взрослым, чтобы ставить деньги, стояли в передних рядах, а младшие толпились сзади. И тогда офицер произнес слова, которые Симон запомнил навсегда: «Скажи, разве ты хоть раз видел, чтобы ребенок так смотрел на священника?» И указал на мальчика из первых рядов, зажатого между игроками на тотализаторе и глядевшего на бой восторженными глазами. Симон сказал, это было как на картине, изображающей мученические страдания святого.

– Сэр, – сказал Симон, – я не умею драться.

– А я тебя научу, и ты сможешь, – возразил офицер. – А когда начнешь выигрывать, эти мальчишки будут ходить за тобой по пятам. Даже на мессу.

Симон промолчал, поэтому офицер добавил:

– Это словно танец. Двое мужчин договариваются не подставлять другую щеку. Это не грех. Я пару месяцев тебя потренирую, а потом мы сможем выставить тебя на ринг.

– Пару месяцев… – повторил брат.

– Сынок, на пневматической груше у тебя уже все хорошо получается. Потренируемся на ударном мешке, отработаем постановку блока – и через десять недель ты готов.

А Симон, не спуская глаз с мальчишки в толпе, сказал:

– Если через десять недель это место не очистится, я его сожгу.

– Не дури. Найдут другое. У них нет родителей, нет священников. А ты! Руки, сила! Ты мог бы повести их за собой.

– Я думал, вы хотите создать армейскую организацию священников. А это всего лишь мальчишки.

– Не они, сынок. Ты! Твоя сила – это дар. Что скажешь?

И я догадываюсь, что думал Симон, когда офицер то и дело говорил ему: «сынок», «сынок», «сынок». Отец умер. Доктора еще не нашли у матери рак, но он уже расправлял крылья.

А Симон, еще в школе перескочив через класс, учился в колледже, общался с людьми, вытаскивал друзей из драк и наблюдал, как они напивались настолько, что не давали себе труда слезть с кровати и добраться до туалета, а облегчались, как звери, на себя и на девочек, которых приводили домой, и те при этом испытывали лишь неудобство, а не унижение. Я никогда не спрашивал Симона, почему он согласился на эти бои. Но предполагаю, что он смотрел на мальчика в толпе и думал обо мне.

Итак, гвардейцы стали его тренировать. Отвели в зал для единоборств, куда ни он, ни я раньше не допускались, и Симон изучил встречный удар, хук и кросс. Но не апперкот – здесь он решил провести для себя черту и не пробовать удар, нацеленный противнику в голову. Впрочем, при Симоновой силе и этого было достаточно.

Через девять недель Симон вышел на первую схватку. Я услышал о ней задним числом, как и обо всем, что происходило до того последнего поединка. Симон бился с волосатым алжирцем, который, как говорили, в основном накачивался инжирным ликером, вместо того чтобы разгружать чемоданы в аэропорту. Что говорили о Симоне, я так и не узнал.

Это было страшное зрелище. Симон танцевал и наносил короткие удары, пока алжирец не рассвирепел, и как только противник решился на что-то существенное, Симон отбарабанил его ударами в корпус. Заканчивался третий раунд, и по лицу алжирца было заметно, что мальчишка-переросток его изматывает. Эти мускулистые руки жгли, как огонь. Но пацанам в задних рядах стиль Симона категорически не понравился – сплошные уклонения и отточенные удары, никакой кровищи. Они сочувствовали алжирцу, который вышел просто помахать кулаками на ринге. Но после матча Симон подошел к детворе и сказал, что он не боец, а обычный парень, который надеется однажды стать священником. Он дрался ради них, ради своих ребят. И повторял одно и то же схватку за схваткой, пока не внушил им эту мысль. Он говорил с ними о том, каково это – бояться человека, с которым дерешься. Как он молится перед каждым боем и после. Вскоре он убедился, как дешево можно купить любовь одиноких мальчишек. Через некоторое время они уже рвали глотки, болея за него, каждый вечер ждали его фирменных ударов, хотели видеть, как мой брат обращает агрессию противника против него самого, отмеривая хуки и кроссы с неотвратимостью небесной кары – «око за око».

Именно тогда, после шестого или седьмого поединка Симона, о боях прослышал мой друг Джанни Нарди. Не о Симоне, а об импровизированном уличном ринге. И мы пошли посмотреть.

Я должен был догадаться, что Симон не просто так пропадал все это время. До того вечера, когда брат боролся на руках в баре, он почти все выходные приходил из колледжа, чтобы навестить маму и сводить меня на американские фильмы в «Пасквино». Теперь же это случалось раз в две недели, и из города он приносил мне подарки, как будто заглаживал вину.

Но мне было тринадцать, и во мне бурлило множество неутоленных аппетитов. Я состоял из пустоты, которую не мог заполнить. К тому, что моя семья постепенно уменьшается, я уже настолько привык, что исчезновение Симона стало всего лишь очередным этапом. У меня были свои занятия. Отец Джанни работал санпьетрино – смотрителем собора Святого Петра и владел ключами от кладовок на крыше базилики. Мы с Джанни частенько проникали туда и устраивали пикники для наших подружек, пили вино и смотрели вниз на Рим, как короли. Джанни встречался с девочкой по имени Белла Коста, а у меня была Андреа Нофри, потом – Кристина Сальвани, потом – Пиа Тиццони, чье тело настолько не вписывалось в обычные для четырнадцатилетней девочки формы, что, казалось, статуи на крыше базилики вот-вот обернутся и начнут пялиться. Я даже не задумывался, чем занят Симон. А если бы и знал правду – не поверил бы. В те времена драчуном в нашей семье считался я. У Симона было римское тело – узкий, как нож, силуэт, тугие мускулы, – а мне достались греческие гены отца: шея как у вьючной собаки и крепкая спина, которую невозможно сломать. Я дрался с другими мальчишками для развлечения. И когда Джанни узнал, что на бывшей площадке для собачьих боев проводятся уличные боксерские поединки, не он, а я его туда потащил. Там боксируют без перчаток? Я должен это увидеть!