всякий иной недостаток даёт легче заслонить себя, не такой видимый, а этот…

Она ходила по комнате, делая вид, что вытирает глаза, будто бы плача, и глядя на него.

– Добавь и то, что я слабая… эта жизнь со стариком… эти несколько лет при больном растяпе отняли у меня силы, здоровье. Чувствую себя теперь совсем другой.

Орбека вдруг спросил:

– Стало быть, и дом нанят без конюшни и каретного сарая?

Мира покраснела, но под румянами и белилами этого вовсе не было видно.

– Да, – отвечала она, – хотя хозяин мне говорил, что может там уступить какую-то, так при случае, но зачем говорить о том, что невозможно!

Находчивая женщина, из этого одного вопроса Орбеки догадавшись (слишком хорошо его знала, чтобы могла сомневаться), что карету и лошадей иметь уже будет, тут же перевела разговор на вещи менее значимые, однако же того рода, что при каждой из них Орбека имел что-то для наполнения её кармана.

Вовсе не шла речь о том, что будет позже с этой несчастной выжатой губкой… сейчас шла только о том, чтобы до капли и ловко из неё высосать, что с собой принесла.

Через несколько дней потом, когда Мира потребовала нанятый экипаж, заехала красивая каретка от Дангла, запряжённая парой тёмно-серых лошадок. Это был скромный экипаж, но созданный с непомерно превосходным вкусом, настоящая игрушка…

Сцена, разыгранная Мирой, которая заранее отлично знала о покупке, её удивление, гнев, суровая скорбь, потом непомерная нежность и благодарность растрогали Орбеку, и он сказал себе потихоньку: «Ветреная бедняжка! Но в чём она виновата при таком воспитании, среди такого окружения… сердце имеет доброе! Сколько раз оно говорило… О! Ангельское сердце!»

После истории с каретой последовала другая плачевная сцена с шалью, которую имели все более или менее важные особы, а у неё не было. Шаль была необходима. В конце концов её ни чем нельзя было заменить.

Для Миры это было снова унизительным, когда, выходя с ужина, её спрашивали: «Шаль, пани?», и отвечать, что её нет.

– Французскую шаль, я купила бы её уже себе, – сказала она, – но что для меня такая шаль, что носят лишь бы какие поприличней служанки… тогда лучше никакой.

После этих доверчивых признаний Орбека, вообразив, что это вещь нескольких десятков дукатов, пошёл тут же к Дизманьскому Только там ему объяснили, что приличные особы иных шалей, как кашемировых, не носили, что светло-красные и пальмы были самыми модными, что на турецкие также был спрос, что красивые белые одевали особы стройные и высокого роста, и что настоящая шаль в пышной коробке, с кусочком мускуса, который защищал от моли, могла стоить от двухсот до пятисот, и даже до тысячи дукатов.

Валентин очень смешался, и первый раз ушёл, ничего не решив, с больной головой. Назавтра он снова услышал какую-то болезненную историю шали. При выходе с ужина у судейши Мира была в отчаянии, получила мигрень, и нужно было лететь к Гагаткевичу Два дня она сидела с поникшей головой, никого не принимая.

Третьего дня принесли красивую турецкую шаль в коробке с бронзой, Мира встала на колени перед Орбекой.

– Ты ангел! Ты святой! Я не стоила тебя, не стою! – воскликнула она в пылу.

Орбека расплакался, а больная выздоровела и в этот же вечер поехала к судейше, чтобы похвалиться своей шалью.

Вернувшись в скромную комнатку, которую занимал в противоположной каменице с тыла, грустный Орбека посчитал, что уже потратил. Кроме кареты, коней, шали, множество мелких расходов прошло через его кошелёк, в доме почти за всё платил, значительная часть капиталов, взятая за Кривосельцы, уже уплыла.

– Что будет дальше? – спросил он сам себя. – Я буду экономить, поскуплюсь на удобства, впрочем, долго ли этой жизни!

Действительно, Валентин мог это сказать, потому что за последнее время ужасно постарел. Сильное счастье равно как страдания могут исчерпать, волосы поседели, глаза впали, с утра докучал кашель, иногда вечерами ноги странно заплетались, точно намеревались вскоре отказать в услуге.

Но расчёты на смерть подводят, равно как расчёты на жизнь, равно как и всё на этой юдоли постоянных ошибок.

Орбека, несмотря на изнурение и видимость старости, имел ещё достаточно силы, чтобы долго терпеть.

Но когда начинал строго подсчитывать, – эта старость служила ему отговоркой, чтобы в слишком точные подсчёты на долгий срок не вдаваться.

Эта старость также была для него не раз хорошим предлогом для оправдания Миры, когда она показывала себя с молодыми слишком милой и радушной. Орбека тогда объяснял её тем, что сам был старый.

Обманы, страсти доходят иногда до оподления, а их нелогичность есть уже таким банальным характером, что о ней даже вспоминать не стоит.

ROZDZIAŁ XVIII

Так жил наш бедный недотёпа в Варшаве, в которую тихо, тайно бедный деревенский возочек вскоре по его прибытию привёз Анульку. Она уже достаточно знала город из воспоминаний о прошлом пребывании, чтобы в нём справиться. Наняла бедное жильё, нашла занятие, и закрытая, невидимая, постаревшая от страдания она начала украдкой следить за Орбекой, Мирой и режимом жизни обоих.

Великое, благородное сердце даже в маленьком существе, ограниченном своим положением, бьётся так сильно, что даёт ему силы, чтобы справиться с самыми тяжёлыми задачами. Когда кто-нибудь имеет одну главенствующую цель в жизни, наверняка её вопреки препятствиям сумеет достичь. Анна, несмотря на одиночество, бедность, необходимость скрываться, – нашла людей, связи и внимательным взглядом бдила над Орбекой, который, забыв о ней, даже не мог догадаться о её пребывании в Варшаве.

Жил он так обособленно, поглощённый своей службой, что даже Славского в Варшаве не искал и видиться с ним не желал. Боялся его суровости, советов, отговорок, даже жалости. Славский всегда был слишком гордым, чтобы самому навязываться приятелю, знал из огласки о его прибытии, предвидел последствия, оплакал долю Орбеки, ожидая, когда станет ему нужным.

Не раз ему также приходила на ум и судьба этой бедной девушки, с таким тихим и стойким самоотречением, с такой постоянной привязанностью – оттолкнутой и непознанной.

Он вовсе не знал о её прибытии, до случайной с ней встречи.

Они сошлись среди улицы, как-то по походке эта завуалированная фигура напоминала ему хромую Анульку, он, однако же, думал, что ошибся и шёл уже дальше, когда она, сама его заметив, остановилась, здороваясь.

– А, это ты, добрый пане!

– Панна Анна! Здесь? В Варшаве? Значит, разрешил тебе Орбека приехать с ним?

– А, упаси Боже! Он обо мне совсем не знает. Если с ним увидитесь, заклинаю вас, не напоминайте ему