Естественно, что у многих появление чудесным образом ожившего «Дмитрия Ивановича» вызывало большие сомнения. Доходило до того, что «царю» устраивали испытания, и самое поразительное то, что он их успешно проходил. (Вот еще одна важная составляющая самозванческого мифа!) Николай Мархоцкий в «Истории Московской войны» ссылался на знакомого ему ветерана первого похода «царевича Дмитрия» в Россию в 1604 году, служившего теперь в хоругви князя Романа Ружинского. Этот человек, некий Тромбчинский, «напомнил Дмитрию некоторые дела первого царя и все рассказывал ему наоборот, а не так, как было. Царь во всем его поправлял, указывая, что не так и как было на самом деле. Испытав его несколько раз, задумался Тромбчинский и сказал: “Признаю, милостивый царь, что я здесь в войске был единственным, кто не дал себя убедить. И Святой Дух меня просветил, верю – ты царь тот самый”. Царь же на это усмехнулся и отъехал прочь» [176]. Таким образом обманывались многие, если не все, и разница заключалась только в том, что одни обманывались искренне, а другие – из-за выгоды.

Многих интересовало, откуда самозванец так хорошо знал историю Лжедмитрия I. Свой ответ на этот вопрос правительство царя Михаила Федоровича дало в посольской грамоте французскому королю в 1615 году. Здесь говорилось, что именно воевода Юрий Мнишек раскрыл второму самозванцу тайны первого: «Пришед к тому другому вору в табор, сендомирской воевода, и дочь свою за тово другово вора дал, и с ним был в таборех многое время, и на всякое зло ево научал, и обычаи всякие прежняво вора ростриги тому вору рассказал». Но упомянутая грамота имеет целью скорее убедить адресата в вине сандомирского воеводы; никаких разгадок многочисленных «признаний» чудесного спасения «царя Дмитрия» она не содержит. Да и сандомирский воевода появился в таборах второго самозванца позднее.

К такому же ряду заявлений, не требующих доказательств, относится и утверждение той же грамоты, будто второй самозванец был «родом жидовин» [177]. Кто-то обнаружил после его бегства из Тушина в его покоях Талмуд (и, самое любопытное, оказался достаточно компетентным, чтобы определить содержание священной еврейской книги или свитка). Это и дало основание сразу после смерти Вора обвинить его в «жидовстве», что было равносильно тогда обвинению в еретичестве. Уже в наше время, опираясь на подобные свидетельства, Р. Г. Скрынников пришел к выводу о том, что самозванец был «крещеным евреем» [178]. Однако эта гипотеза, получившая распространение в литературе, представляется весьма сомнительной. В самом деле, остается удивляться – прими мы гипотезу Р. Г. Скрынникова – той стойкости, с которой сторонники самозванца, знавшие его в Тушине, даже под пыткой не выдавали «страшной тайны», уводя следствие царя Василия Шуйского далеко от «еврейского следа». Назначенный при самозванце воеводой в Кострому князь Дмитрий Горбатый-Мосальский «сказывал» в конце 1608 года, что «которой де вор называется царем Дмитреем и тот де вор с Москвы, с Арбату от Знаменья Пречистыя из-за конюшен попов сын Митька». Вологодский воевода и спальник самозванца Федор Нащекин признался только в том, что это «не тот, что на Москве был Гришка Отрепьев». Андрей Палицын говорил «в роспросе» в Тотьме, что «тот царевич вор Дмитрей взят из Стародуба, а взяли его литва», другой сын боярский Андрей Цыплятев передавал слух, будто «царевича Дмитрея называют литвином, князя Ондрея Курбьского сыном» [179]. Все это может свидетельствовать об одном – тайна происхождения второго самозванца действительно была надежно упрятана от посторонних глаз.

Казачий атаман Иван Заруцкий – тот самый, который впоследствии сыграет столь важную роль в судьбе Лжедмитрия II и особенно Марины Мнишек, – тоже должен был пройти через процедуру «узнавания» чудесно спасшегося «царя» в Стародубе. По сообщению Конрада Буссова, атаман «с первого взгляда понял, что это не прежний Димитрий, однако на людях виду не показал и, невзирая на это, воздал ему царские почести, как будто он был обязан сделать это и прекрасно знает его, хотя раньше он его никогда не видал» [180]. Одна маленькая ложь влекла за собой другую; все это позволяло укрепляться и развиваться мифу, созданному кем-то для достижения власти.

В этом, наверное, и был ключевой пункт всей истории второго самозванца. Первый Лжедмитрий начинал все на свой страх и риск, второй – повторяя его путь – принимал на себя и прежний опыт. Решиться на такое, без страха быть разоблаченным, почти невозможно. Отсюда небезосновательные представления о том, что Лжедмитрия II специально готовили к тому, чтобы он сыграл роль бывшего «царя». Но кто? Первыми приходят на ум родственники князей Вишневецких, Мнишков, Тарлов и Стадницких, остававшихся в московской ссылке. Но ведь самозванчество – это настолько русская идея, что для того, чтобы даже додуматься до нее (не говоря уже о том, чтобы хорошо сыграть выбранную роль), надо хорошо знать московские порядки! Скорее, можно говорить о том, что мысль о воскрешении из небытия «царя Дмитрия» пришла из России, но вот исполнена она была в Речи Посполитой.

Одним из первых, кто примерял на себя царскую маску, был Михаил Молчанов, оказавшийся во второй половине 1606 года в Самборском замке под покровительством пани Ядвиги Мнишек, матери Марины. Близкие Мнишков участвовали и в поисках нового претендента на роль «царя Дмитрия». По свидетельству Конрада Буссова, шкловский учитель был «найден» в ответ на обращения Ивана Болотникова и воеводы князя Григория Шаховского из осажденной войском царя Василия Ивановича Тулы: они буквально молили о скорейшем прибытии «царя», от имени которого вели войну с Шуйским.

Но даже если это было действительно так, то боль и страдания Мнишков по поводу судьбы своих близких просто использовали. Определяющими для возобновления дела «царя Дмитрия» стали не метания несчастной матери Марины Мнишек и даже не случайный стародубский успех Вора. Все это мало бы помогло собрать войско для похода в Московское государство, если бы в Речи Посполитой не произошли решающие бои с рокошанами, завершившиеся их разгромом в битве под Гузовым 6 июля 1607 года. Повергнутые противники короля Сигизмунда III оказались перед выбором в прямом смысле этого слова. Самуил Маскевич довольно красочно описал терзания будущего гетмана самозванческого войска князя Романа Ружинского, которому предстояло выбирать после битвы под Гузовым две дороги – одну во «Влохи», а другую – туда, где находился «царь Дмитрий» [181]…