И все же царь Василий Иванович послал в Ответную палату еще одного окольничего, князя Даниила Ивановича Мезецкого, так как всем другим участникам переговоров было по существу высказано недоверие со стороны польско-литовских дипломатов.

Добрый жест царя Василия Ивановича был принят, и дальнейшие переговоры посол Николай Олесницкий вел уже с окольничим князем Даниилом Ивановичем Мезецким. Московская сторона по-прежнему ни в какую не соглашалась не только на предварительную встречу послов Речи Посполитой с сандомирским воеводой, но даже на отсылку писем к нему. Поэтому послы и посланники придумали – может быть, на ходу – еще один компромисс. Во всяком случае, возможный выход из положения обсуждался прямо на глазах у бояр, окольничих и дьяков, находившихся в Ответной палате («и отшед в угол, говорили меж себя и, пришед к бояром, говорили окольничему князю Данилу Ивановичи»). Посол Николай Олесницкий предлагал обсудить такой вариант: воеводе Юрию Мнишку с его близкими будет от имени государя обещан день приезда к Москве, после чего они согласны начать переговоры («и последнее есмя говорили о том, чтоб нам было государево слово, что воевода Сендомирской с своими приятели будет к Москве и назначен бы был день, как им быти; а мы б, то слышев, к делу приступили»).

Но и на это предложение бояре не решились сразу дать ответ. Тогда со стороны польско-литовских послов и посланников началось давление на приставов и через них на московских дипломатов. Всеми возможными способами их убеждали в том, что это последний компромисс, на который согласятся послы во главе с Николаем Олесницким. Обычно в избу приставов на Посольском дворе приходил кто-то из людей послов и невзначай говорил с ними о текущих делах; потом, о чем было известно обеим сторонам, это записывалось и доносилось в приказ. 15 апреля 1608 года посольские люди внушали приставам: «Здесь де послов и посланников 4, а все де они глаза одново Сандамирского не стоят, и им де никак не сметь тово зделать, не видя ево и не слыша от нево слова. Такая де великая кровь пролилась братье нашей и такая смута учинилась меж государств: иные побиты, а иные пограблены наши люди. И о том о всем надобно спрошать Сандамирского и такая бы больная язва лечить здоровьем да добрым делом». Люди из свиты послов, прожившие уже около двух лет в Москве, убеждали, что они готовы бросить все и уехать скопом, оставив дипломатов одних: «И договор с послы у нас так: будет не отпустят, и нам ехоть на смерть; а не захотят послы ехоть, и оне живите, а мы все приговорили, с 600 нас человек, хотим ехоть. Уже де нам Бог судил так помереть. Бог де видит: смерьти ради, а здеся жити не хотим» [194].

На этой драматичной ноте сохранившиеся дипломатические документы обрываются. В деле, к сожалению, появляются лакуны с 21 апреля по 21 июня 1608 года. Согласно другой посольской книге, содержащей отчет о переговорах, начиная с 22 июня 1608 года обсуждение сроков и условий перемирия между Московским государством и Речью Посполитой к этому времени было уже в полном разгаре. Посольский приказ, видимо, серьезно отнесся к намерению свиты польско-литовских дипломатов пробиваться с боем из Москвы. Такой скандал окончательно бы поставил отношения двух стран на грань очень невыгодного царю Василию Ивановичу разрыва. Согласно свидетельствам «Дневника Марины Мнишек», в конце апреля – начале мая 1608 года московская сторона все-таки согласилась на условия польско-литовских послов и приняла решение перевести воеводу и Марину Мнишек в Москву. Автор «Дневника» оставил запись о приезде нового «пристава Якима» 15 (25) апреля, а также специального ночного гонца к нему 5 (15) мая 1608 года, после чего воеводе улучшили корм («пристав сразу приказал хлопотать о хорошей рыбе для пана воеводы»). Человек, живущий в условиях несвободы, обычно очень внимателен к мелочам. Предчувствие не обмануло ссыльных, содержавшихся в Ярославле. Однако даже благоприятные изменения не заставили их потерять голову, а, скорее наоборот, еще сильнее насторожили. Поэтому, когда несколько дней спустя, 9 (19) мая 1608 года, пристав пригласил сандомирского воеводу Юрия Мнишка к себе и попытался вручить ему образец покаянного письма, из этой затеи ничего не вышло. «Новый пристав приветствовал пана воеводу, – записал автор «Дневника», – имея, вероятно, указание от царя, уговаривал написать смиренное прошение, в котором следует повиниться, и дал для примера образец. Но пан воевода не написал никакого прошения, поняв, что здесь какой-то подвох, что нельзя так раболепно написать и унижаться перед теми, которые наутро могут его казнить». Зная о ходе переговоров в Москве с послом Николаем Олесницким с товарищами, легко можно «просчитать» суть задумки московских дипломатов. Они не стали и дальше стоять на том, чтобы держать сандомирского воеводу в Ярославле, а решили начать желанные переговоры о перемирии. Но при этом попытались склонить Юрия Мнишка к тому, чтобы он сам попросил о помиловании, и в дальнейшем ссылаться на эту просьбу, а не на то, что московская сторона согласилась на требование польско-литовских послов и посланников. Умудренный в интригах сандомирский воевода даже в ссылке не утерял дипломатического чутья и не дал такого сильного козыря Посольскому приказу.

11 (21) мая 1608 года в Ярославль из Москвы вернулся прежний «пристав Афанасий», и, как свидетельствует автор «Дневника», «сразу же разнесся слух о выезде пана воеводы и царицы в Москву на какие-то переговоры». Тогда-то открылся настоящий смысл всей истории с присылкой нового пристава и несостоявшимся прошением о помиловании. Об этом тоже читаем в «Дневнике»: «Теперь обнаружилось, что то прошение, о котором выше упоминалось, потребовалось для того, чтобы пустить миру пыль в глаза. Что вроде бы не потому вызывали пана воеводу, что он был нужен кому-то, но потому, что царь сжалился над ним и берет его к себе, чтобы ему было лучше». Воеводу Юрия Мнишка все же попросили написать письмо со своими требованиями и просьбами, но уже без всякого принуждения, «какое пану воеводе будет угодно».

Заканчивалась ссылка Марины Мнишек в Ярославле, длившаяся двадцать один месяц. 22-23 мая 1608 года прошли в сборах, спорах, плаче и радости. Нужно было определить: кто едет в Москву вместе с воеводой Юрием Мнишком и его детьми, а кто остается на прежнем месте. Позволено было «взять с собой лишь несколько шляхтичей». Этим, наверное, и объясняется то, что автор «Дневника Марины Мнишек» не попал в число отъезжавших в Москву и дальнейшие записи сделаны им уже в отсутствие самой «царицы». Про ее отъезд из Ярославля 15 (25) мая 1608 года он сообщает достаточно прочувствованно, не смея еще сильно радоваться и не переставая тревожиться как о тех, кто уезжал, так и о тех, кто оставался: «А в городе были печали и рыдания, одной надеждой оставшиеся себя утешали, что через три недели их обещали вывезти. Таким образом, выехали все женщины (ибо девушки все вышли замуж) и юноши, больше всего – шляхтичи; челяди же не разрешали брать больше шести сверх определенного числа. После этого осталось in genere [195] 162 добрых молодца» [196].