3

Мой психотерапевт считает, что у меня в детстве была какая-то трамва, так как я забыла, что происходило со мной до шести лет. Перечитывая эту фразу, я заметила, что переставила «м» и «в» в слове «травма» местами, как будто меня до сих пор задевает «трамвай вместо такси». Но как не пытаюсь представить себя в стеганом ватном кульке на руках матери в двуцветном, дребезжащем вагоне с дверями «гармошкой» и кокардой номера на круглом лбу — ничего не выходит. Мой психотерапевт предполагает, что это потому, что травму нанесла именно мать. И действительно: когда я ее вспоминаю, перед глазами вижу только пальто.

Такое темно-синее пальто с капюшоном, отороченным полосатым искусственным мехом, которое называлось «демисезонным» и носилось практически круглый год.

Когда я упоминаю это пальто, психолог настороженно поднимает левую бровь:

— Пальто висит на вешалке или надето на матери?

Я задумываюсь. Пальто — мое единственное воспоминание о себе. Когда она пришла за мной, я учила читать по слогам мальчика Глеба, а все остальное до этого дня покрыто бесформенным мраком.

— Мой взгляд упирается куда-то в пояс, продетый сквозь шлевку. Вернее, все, что я замечаю — это ее живот и какое-то пространство под ним. Где-то там наверху маячит черная, вязаная, островерхая шапка, которую она купила у бабок на рынке, но я вижу только вот этот широкий кусок темно-синего полотна.

— Ваш взгляд упирается в матку, что указывает на наличие родовой травмы, — убеждается психотерапевт.

Я ей не перечу, но про себя думаю, что помню этот матерчатый пояс не потому, что где-то в том районе находится матка, а потому, что мать высокая и лицо ее от меня, коротенькой, шестилетней, в плоско-подошвенных тапочках с дырочками, достаточно далеко.

Мать никогда не наклоняется, когда приходит за мной.

Она стоит на пороге нашей групповой комнаты молча, ждет, когда я оторвусь от игры и к ней подбегу. Она навсегда остается для меня одновременно далекой и близкой. Пояс пальто и карманы — вот они, рядом; лицо — далеко.

Психолог осведомлена, что мать присылает мне орхидеи на каждый «День Матери» (на самом деле ожидая подобного действия от меня), но ей неизвестно, что мать, почти не понижая голоса, в присутствии моей подруги спросила: «Зачем ты привела сюда эту ненатуральную тварь»?

— Вероятно, Ваша мать сильно мучилась в родах, — гадает психотерапевт. Она думает, что знание о «мучениях матери» сможет меня с ней примирить.

Я не говорю ей, что чувство «примирения с матерью» возникает у меня каждый раз в случае любовной победы. Когда волевая отстраненная женщина вдруг начинает вздрагивать и рыдать под моими руками и произносить имя Бога («my God») вперемешку с моим.

Психолог сообщает, что разработает план, при помощи которого я смогу восстановить связанные с матерью эпизоды из прошлого.

4

А у меня есть собственный метод.

Я пришла к нему, прочитав учебник по реинкарнации, где описывалось, как попасть в прошлую жизнь. Только кем я ишачила раньше, пахарем, пекарем или предсказателем атмосферных явлений, меня мало волнует. Я сосредотачиваюсь, я оправляю на себе ночную рубашку, я зажмуриваю плотно глаза. Я заполняю мрачную пустоту в себе другими людьми.

Когда мой отец во второй раз женится, расставшись с супругой, постепенно сходящей с ума, меня представляют моей новой «сестре». Я стою на пороге, с опаской ожидая знакомства.

«Как хорошо, что девочки почти одного возраста», — провозглашает отец.

Уже через неделю мы неразлучны. Интенсивный интеллектуальный инцест. Нас разделяет только прозрачное стекло объектива. Некоторое время я вожу по ней тупорылой мордой своей фотокамеры, которую она, смеясь, ловит рукой. Объектив проникает под ее белую блузу, оставляет след на груди. Будто полукруг от зубов. Мне хочется добавить еще один, настоящий. Потом она умывается в ванной и я захожу, зная, что она там. Наши глаза встречаются на зеркальной поверхности. Моя дама сердца с калейдоскопическими выражениями и обольстительной бесконечностью бровей и губ. Это потом я сделаю из этих выражений фотомонтаж, а сейчас она завладевает фотокамерой и показывает, где нужно трогать, а где нужно снимать. Англичане сказали бы: трепетание бабочек в животе. Мои чешуекрылые уходят в вираж. Вскоре мы настолько близки, что родители боятся, что это может отрицательно на нас повлиять.

Через несколько лет, из полуподростков превратившись во взрослых, мы переезжаем на остров. Дни складываются из лежания на песке, песчинках, приставших к телу или книжной странице, вытряхивании песка из туфель прежде чем войти в дом. Песчинки даже в постели! Я чувствую эмпатию к ее обновленной загаром, местами лопнувшей, местами нежно-розовой коже, и быстро сметаю рукой все неудобства. Вчера она встала на пороге нашей комнаты в маске. Несмотря на то, что я знаю ее тело «от левого соска до правого полушария попы» (это она так говорит), возникшая на пороге мне была незнакома. «Каковы твои побуждения?» — спросила я и в груди сжалось от предвкушения любви с одной, думания о другой, но маска метнулась наружу.

Нас много. Я и она вместе — сотни повстанцев. Окружающие видят в нас двух старых дев, мечущихся за кустами как за кулисами, позирующих друг перед другом и выводящих на прогулку кошек (тоже сестер) на поводках. Но вдруг на церкви появляется транспарант «Гитлер лучше, чем Бог? Бог умер за вас — а за Гитлера сейчас гибнет столько людей». В деревне все сражены, но никому даже не пришло в голову, что это сделал кто-то из местных.

Изнанка — наши отражения на сетчатке друг друга. Лучик солнца на рыжей смеющейся радужке. Льняные сарафаны, повешенные рядом на веревке сушиться. Таящие тайну. Это время хранится бережно внутри нас.

Снаружи — опасность. В соседнем доме обретается клоповник немецких солдат. Они поселились на острове, но не смогли проникнуть на дно наших душ, где как на дне коробки с гербарием лежат моментальные снимки.

Сюзанна: сложная в любви и на войне.

Это ей принадлежит идея изобразить, будто мы целый полк.

Вся предыдущая неделя была занята изготовлением фотомонтажей, которые мы оставляем на сиденьях автомобилей или в карманах шинелей, пока их обладатели кричат на собраньях «Хай Гитлер» или хоронят погибших. Немцы сходят с ума. Они предполагают, что тут на острове действует партизанская сеть.

Мы неразъединимы. Мы так похожи. И только когда они застают нас с поличным, я говорю:

— Я другая. Возьмите меня. Это я была «Безымянным солдатом». Это я, при помощи памфлетов, искромсанных фотоснимков и ножниц создала могущественную организацию, борющуюся с гнидой нацизма. Это я не сдала властям радио, при помощи которого принимала информационные сводки.

Если я признаюсь — Сюзанна спасется.

И я повторяю:

— Это я засовывала прокламации в сигаретные пачки. Это я ночью, накануне церковной службы, вывесила транспарант «Гитлер лучше, чем Бог?» Убейте меня. Оставьте ее. И еще, я забыла добавить — по отцу я наполовину еврейка.