будете полючать красифи экипаж, самый красифи в Париш, — говорил Нусинген во время пути. — Весь роскошь, весь преятность роскоши вас будет окружать. Королева не будет затмевать вас богатством. Почет будет окружать вас, как невест в Германии; я делай вас сшастлив. Не надо плакать. Послюшайте, я люблю вас настояща, чиста люпоф, каждой ваш слеза разбивает мой сердце…

— Разве любят продажную женщину? — сказала девушка пленительным голосом.

— Иозиф был же продан братьями за свою красоту. Так в Пиплии. К тому же на Восток покупают свой законный жена!

Воротившись на улицу Тетбу, где она была так счастлива, Эстер не утаила горестных чувств. Неподвижно сидела она на диване, роняя слезы одну за другой, не слыша страстных признаний, которые бормотал на своем варварском жаргоне барон.

Он приник к ее коленям, она не отстраняла его, не отнимала рук, когда он прикасался к ним; она, казалось, не сознавала, какого пола существо обогревает ее ноги, показавшиеся холодными Нусингену. Горячие слезы капали на голову барона, а он старался согреть ее ледяные ноги, — эта сцена длилась с двенадцати до двух часов ночи.

— Эшени, — сказал барон, позвав наконец Европу, — добейтесь от ваш госпожа, чтоби он ложилься…

— Нет! — вскричала Эстер, сразу взметнувшись, как испуганная лошадь. — Здесь? Никогда!..

— Изволите сами видеть, мсье! Надо знать мадам, она ласковая и добрая, как овечка, — сказала Европа банкиру, — только не надо идти ей наперекор, а вот обходительностью вы все с ней сделаете! Она была так несчастна тут!.. Поглядите! Мебель-то как потрепана! Оставьте-ка ее в покое. Сняли бы для нее какой-нибудь славный особнячок, куда как хорошо! Как знать, может, и забудет она про старое в новой обстановке, может, вы покажетесь ей лучше, чем вы есть, и она станет нежной, как ангел? О, мадам ни с кем не сравнится! И вы можете себя поздравить с отличным приобретением: доброе сердце, милые манеры, тонкая щиколотка, кожа… ну, право, роза! А как остра на язык! Приговоренного к смерти может рассмешить… А как она привязчива! А как умеет одеться! Что ж! Пусть и дорого, но, как говорится, мужчина свои расходы окупит. Тут все ее платья опечатаны; наряды, стало быть, отстали от моды на три месяца. Знайте, мадам так добра, что я ее полюбила, и она моя госпожа! Ну, посудите сами, такая женщина… и вдруг очутиться среди опечатанной обстановки!.. И ради кого? Ради бездельника, который так ловко ее обошел… Бедняжка! Она сама не своя.

— Эздер… Эздер… — говорил барон. — Ложитесь, мой анкел! Ах! Если ви боитесь меня, я побуду тут, на этот диван! — вскричал барон, воспылавший самой чистой любовью, видя, как неутешно плачет Эстер.

— Хорошо, — отвечала Эстер и, взяв руку барона, поцеловала ее в порыве признательности, что вызвало на глазах у матерого хищника нечто весьма похожее на слезу, — я очень благодарна вам за это…

И она ускользнула в свою комнату, заперев за собою дверь.

«Тут есть нечто необъяснимое, — сказал про себя Нусинген, возбужденный пилюлями. — Что скажут дома?»

Он встал, посмотрел в окно: «Моя карета все еще здесь… А ведь скоро утро…»

Он прошелся по комнате: «Ну и посмеялась бы мадам Нусинген, если бы узнала, как я провел эту ночь…»

Он приложился ухом к двери спальни, сочтя, что лечь спать было бы чересчур глупо.

— Эздер!..

Никакого ответа.

«Боже мой! Она все еще плачет!..» — сказал он про себя и, отойдя от двери, лег на кушетку.

Минут десять спустя после восхода солнца барон Нусинген, забывшийся тяжелым, вымученным сном, лежа на диване в неудобном положении, был внезапно разбужен Европой, прервавшей одно из тех сновидений, что обычно грезятся в подобных случаях и по своей запутанности и быстрой смене образов представляют одну из неразрешимых задач для врачей-физиологов.

— Ах, боже мой! Мадам! — кричала она. — Мадам!.. Солдаты… Жандармы! Полиция!.. Они хотят вас арестовать…

В ту секунду, когда Эстер, отворив дверь спальни, появилась в небрежно наброшенном пеньюаре, в ночных туфлях на босу ногу, с разметавшимися кудрями, такая прекрасная, что могла бы соблазнить и архангела Рафаила, дверь из прихожей изрыгнула в гостиную поток человеческой грязи, устремившейся на десяти лапах к этой небесной деве, которая застыла в позе ангела на фламандской картине из Священной истории. Один человек выступил вперед. Контансон, страшный Контансон опустил руку на теплое от сна плечо Эстер.

— Вы мадемуазель Эстер Ван?.. — начал он.

Европа наотмашь ударила Контансона по щеке, вслед за тем она заставила его выяснить, сколько ему нужно места, чтобы растянуться во весь рост на ковре, нанеся ему резкий удар по ногам, хорошо известный всем, кто сведущ в искусстве так называемой ножной борьбы.

— Назад! — вскричала она. — Не сметь трогать мою госпожу!

— Она сломала мне ногу! — кричал Контансон, поднимаясь. — Мне за это заплатят…

Среди пяти сыщиков, одетых, как полагается сыщикам, в ужасных шляпах, нахлобученных на еще более ужасные головы, с багровыми, в синих прожилках, лицами — у кого с косыми глазами, у кого с кривым ртом, а у кого и без носа, — выделялся Лушар, одетый опрятнее других; но он тоже не снял шляпу, и выражение его лица было вместе заискивающее и насмешливое.

— Мадемуазель, я вас арестую, — сказал он Эстер. — Что касается вас, дочь моя, — сказал он Европе, — за всякое буйство грозит наказание, и всякое сопротивление напрасно.

Стук ружейных прикладов о пол в столовой и прихожей, возвещая, что сыщик снабжен охраной, подкрепил эти слова.

— За что же меня арестуют? — наивно спросила Эстер.

— А наши должки? — отвечал Лушар.

— Ах, верно! — воскликнула Эстер. — Позвольте мне одеться.

— К сожалению, я должен удостовериться, мадемуазель, нет ли в вашей комнате какой-нибудь лазейки, чтобы вы от нас не убежали, — сказал Лушар.

Все это произошло так быстро, что барон не успел вмешаться.

— Карашо! Так это я торкофка челофечески тело, парон Нюсеншан? — вскричала страшная Азия, проскользнув между сыщиками к дивану и якобы только что обнаружив присутствие барона.

— Мерзки негодниц! — вскричал Нусинген, представ перед нею во всем своем величии финансиста.

И он бросился к Эстер и Лушару, который снял шляпу, услышав возглас Контансона:

— Господин барон Нусинген!..

По знаку Лушара сыщики покинули квартиру, почтительно обнажив головы. Остался один Контансон.

— Господин барон платит?.. — спросил торговый пристав, держа шляпу в руке.

— Платит, — отвечал барон, — но ранше я дольжен знать, в чем тут дело?

— Триста двенадцать тысяч франков с сантимами, включая судебные издержки; расход по аресту сюда не входит.

— Триста тфенацать тисяча франк! — вскричал барон. — Это слишком дорогой пробуждень для челофека, который проводиль ночь на диван, — шепнул он