Она качает головой. Я понимаю, это мой последний шанс: дальше давить на нее нет никакого смысла, остается просто-напросто покончить с подолом и перейти к следующей примерке.

И тут Биби произносит:

— В последнюю ночь Милана? Ты не найдешь ни одного свободного купе.

Это-то я знаю. Я уже заказал себе билет через Осано. Поэтому киваю и лепечу:

— Что-нибудь придумаю. Я должен ехать вместе с Фрэдом, но он не станет возражать против самолета.

Пытаюсь припомнить книги и фильмы, в которых влюбленные ехали в спальных вагонах. Последние несколько секунд в «К северу через северо-запад», некоторое количество эпизодов в фильмах о Джеймсе Бонде. Еще вспоминаются «В джазе только девушки» и Джим Кэри в «Я, снова я и Ирен». И «Человек, который преследовал Рипли» Патриции Хайсмит. Все это не очень вдохновляюще.

— Прошу тебя, Биби. Я хоть смогу излить тебе душу по дороге.

Она наконец кивает, хоть и медленно.

— Я подумаю.

Обещание все рассказать Биби не выходит у меня из головы до конца примерок. Конечно, всего я ей рассказывать не собираюсь. Пока я работаю, в голове у меня мутнеет от бешеного темпа, в котором совершается все вокруг, а пальцы между тем движутся сами собой. Я нашел способ изменять швы прямо на манекенщицах, так что об этом мне думать не приходится. И окружающее мельтешение понемногу приводит меня к мысли не откровенничать с Биби. Быть может, я действительно мог бы открыться ей. Отвертеться от разговора в поезде не удастся, придется что-то ей рассказать, чтобы хоть как-то выправить наши отношения. В свою способность довериться ей целиком я, конечно, не верю, но возможность такая существует. Я мог бы сделать это. Предполагается, что человеку бывает необходимо выговориться — какую книгу ни открой, там обязательно об этом написано.

Осано кружит по комнате, стараясь оставаться в курсе всего, что здесь делается. Я чувствую общий ритм нашей работы, расторопность Осано, беззаветную теплоту его отношения к нам. С моделями он ласков и добродушен. Более того, он сегодня в очках и даже присаживается на корточки, чтобы осмотреть каждый шов. А по завершении осмотра девушки помогают ему подняться. Осано подчеркивает, что важно не только то, как туалеты будут выглядеть на подиуме. Когда за сцену придут редактора модных журналов, они изучат платья во всех подробностях. Я предлагаю ему оставить всю одежду на улице и позаботиться, чтобы ее украли прежде, чем у критиков появится возможность разорвать ее в клочья.

Осано говорит:

— У меня хорошие новости. Похоже, сделка заключена.

— Ты получил субсидии?

Кивок:

— И очень немалые.

Он оглядывается — не то на одежду и манекенщиц, не то желая удостовериться, что нас никто не слышит.

— Это шоу, оно будет посредственным, но и пусть его. Посредственное означает всего лишь среднее. А в Париже все пойдет на лад. За последние двадцать лет наше будущее никогда еще не было более радужным.

Я следую за его обегающим комнату взглядом. Кэти, которая, как мне известно, Луизу на дух не переносит, закалывает на ней вечернее платье. Луиза источает холодность. Пока Кэти ползает вокруг нее по полу, Луиза стоит, вытянувшись в струнку, прихлебывая из бокала шампанское и куря сигарету. Да не просто сигарету, а в мундштуке. Глазам своим не верю — в черепаховом мундштуке длиной сантиметров в десять: более отчужденной она никогда еще не выглядела. Но вот она вынимает мундштук, говорит что-то, — пауза, и Кэти пригибается к полу от смеха. Возможно, Луиза просто решила воспользоваться вторым своим шансом стать преуспевающей моделью, взяв на вооружение подобие грациозности.

Нечего и сомневаться, карьера Луизы опять на подъеме. Мне даже передали недавно ее шуточку насчет того, что теперь она зарабатывает больше, чем когда бы то ни было, потому что ей не приходится отстегивать агентству комиссионные. Агентств, желающих снова подписать с ней контракт, уже хватает: показ «Фенди» положил конец всем сомнениям на этот счет. А что возвратило ее в первые ряды? Дурацкая сплетня Аманды. Не знаю, с какой стороны это характеризует индустрию моды.

Я мог бы, разговаривая с Биби, слепить из сплетен и слухов некое подобие правды. Смягченное, этакий схематичный набросок нашей с Луизой истории, передающий общее ее настроение, но никак уж не подробности. Оно помогло бы объяснить Биби, отчего я так расстроился, когда обо мне и Луизе поползли слухи. Я мог бы сказать Биби, что Луиза чувствовала себя лишенной чего-то, принадлежавшего к нашей докорнуоллской жизни, чего-то, по чему я никогда не скучал, поскольку был для этого слишком мал. Что Луиза, пытаясь подыскать замену утраченному, стала использовать меня как сочетание уютного одеяла с модным аксессуаром. Все это я безусловно мог бы скормить Биби. Вот только не понимаю, зачем ей это рассказывать, — предполагается вроде бы, что всякая исповедь должна иметь терапевтический эффект, а я не вижу, чем может помочь мне такой разговор. Я не уверен даже, что это правда: нет, я, конечно, надеюсь, что так оно и есть, но ведь это мое понимание произошедшего, и выразить его вслух значит произвести переоценку нашего детства. А к подлинным-то фактам мы при этом и близко не подойдем, потому что зайти в моей исповеди так далеко я не решусь никогда.

Можно придумать рассказ и получше — дескать, в детстве меня использовали в качестве модного аксессуара, и я построил на этом мою жизнь. Это позволило бы объяснить, почему я оказался здесь, в «Фиера», с карманами, полными булавок и шпулек. Должна же существовать причина, по которой именно я тут портняжничаю, подшивая сметки и спинки жакетов, чтобы подчеркнуть талии женщин, причина, по которой я развил в себе умение выявлять или скрадывать их зады. Что ни говори, а это дано не каждому. Но и такой рассказ мне не нравится, поскольку не объясняет, при всей его гладкости, почему мне вообще интересно все это: существует же разница между одаренностью пальцев и одаренностью сердца. Кто возьмет на себя смелость сказать, что я не мог бы управлять вместо этого яхтой, или преподавать французский, или стать профессиональным скейтбордистом?

Я продолжаю репетировать разговор, который может состояться между мной и Биби en route[22]в Париж, а манекенщицы тем временем приступают к репетициям проходов. Теперь у нас звучит музыка церковная — запись не идеальна, но все лучше рока или танцевальной дребедени, в которых Осано ничего не смыслит и потому не может соотнести с ними свои работы. Идея такая: когда публика поймет, что слышит классическую музыку, она и коллекцию начнет воспринимать как выполненную в классическом стиле. Впрочем, для парижских показов у нас имеется мысль посвежее — северная и восточноафриканская музыка, которую никто еще никогда не использовал. Пока же Биби величавой поступью проходит под хоровое пение между колонками, и у меня возникает чувство, что нынешний показ будет совсем не плох. Может, и посредственным, но хорошим. И, раскачиваясь по дороге от успеха в Милане к предвкушениям Парижа, я расскажу Биби, как я…