— Ты хочешь, чтобы я ради тебя оставила мужа. Ты просишь у меня все, но что ты сам делаешь для меня взамен? Ты даже отказываешься подняться со мной на башенку полюбоваться видом. Возвращайся один. Ступай!

Она всхлипнула и бросилась к темной лестнице. Зовя ее, он кинулся за ней, но, не догнав, споткнулся обо что-то. Она же ступала так уверенно, точно взбиралась по этому множеству ступеней уже тысячу раз, спеша сквозь тьму, виток за витком.

Наконец она вышла на вершину и выглянула в маленькие амбразуры в потрескавшихся стенах. Балки, что поддерживали колокол, прогнили и рухнули; тяжелый колокол лежал на боку в куче мусора, как падаль. Здесь, наверху, водопад шумел громче; почти вся долина уже наполнилась тенью. Снизу мужчина снова и снова звал ее. Она не отвечала. И пока она стояла и смотрела, как тень утесов медленно захватывает самые далекие уголки долины и начинает карабкаться по голым скалам на востоке, у нее появилась мысль. Мысль неожиданная, но росшая и становившаяся неизбежной. Почувствовав, что мысль полностью сложилась у нее внутри, женщина повернулась и легко стала спускаться обратно. Мужчина, постанывая, сидел в темноте у подножия лестницы.

— В чем дело? — спросила она.

— Я ушиб ногу. Так ты готова ехать или нет?

— Да, — просто ответила она. — Мне жаль, что ты упал.

Не говоря ничего, он поднялся и захромал за нею во двор, где стояли ослики. С вершин утесов уже начинал стекать холодный горный воздух. Когда они ехали через луг, женщина задумалась, как начать с ним этот разговор. (Это должно быть сделано прежде, чем они достигнут проема. Атлахала трепетал.)

— Ты простил меня? — спросила она.

— Разумеется, — рассмеялся он.

— Ты меня любишь?

— Больше всего на свете.

— Правда?

Он взглянул на нее при слабеющем свете, выпрямившись на тряской спине животного.

— Ты же знаешь, что да, — тихо ответил он.

Она помедлила.

— Тогда есть только один путь, — наконец сказала она.

— Какой же?

— Я его боюсь. Я не вернусь к нему. Возвращайся ты. Я останусь здесь, в деревне. — (А оставаясь так близко от него, она каждый день будет приезжать в монастырь.) — Когда все будет сделано, ты приедешь и заберешь меня. Тогда мы сможем уехать куда-нибудь. Никто нас не найдет.

Голос мужчины зазвучал странно:

— Я не понимаю.

— Понимаешь. И это — единственный путь. Сделай — или не делай, как хочешь. Это единственный путь.

Некоторое время они тряслись на осликах молча. Вдалеке, перед вечерним небом, чернел каньон.

Тогда мужчина произнес — очень ясно:

— Никогда.

Мгновение спустя тропа вывела их на площадку высоко над быстрой водой. Снизу слабо доносился глухой гул реки. Свет почти исчез с неба; в сумерках пейзаж принял ложные очертания. Все стало серым — скалы, кусты, тропа, — и ни в чем не осталось ни расстояний, ни пропорций. Они замедлили шаг.

Его голос до сих пор отдавался у нее в ушах.

— Я не вернусь к нему! — неожиданно яростно вскричала она. — Можешь возвращаться и играть с ним в карты, как обычно. Будь ему добрым другом — каким всегда был. Я не поеду. Я не могу, когда вы в городе оба. — (Замысел не удался; Атлахала видел, что потерял ее, однако еще мог ей помочь.)

— Ты очень устала, — мягко произнес мужчина.

Он был прав. Не успел он договорить, как непривычное возбуждение и легкость, которые она ощущала с самого полудня, казалось, покинули ее; она бессильно опустила голову и сказала:

— Да, очень.

В тот же миг мужчина резко вскрикнул от ужаса; она подняла взгляд — его ослик рванулся с края тропы прямо в серый сумрак внизу. И — тишина, а за нею — далекий грохот множества обвалившихся камней. Она не могла ни шевельнуться, ни остановить своего осла; лишь сидела, онемев, а животное влекло ее на своей спине дальше, будто мертвый груз.

Лишь на одно последнее мгновенье, когда она уже ступила на перевал, к самому краю его владений, Атлахала трепетно спустился в нее. Она подняла голову, и крохотная дрожь возбуждения пробежала сквозь все ее тело; затем голова ее поникла снова.

Застыв в тусклом воздухе над тропой, Атлахала смотрел, как ее почти неразличимая фигурка становится невидимой в сгущающейся ночи. (Если ему даже не удалось ее здесь удержать, он все равно смог ей помочь).

Миг спустя он уже был в башне и прислушивался, как пауки штопают сети, которые повредила она. Долгое, долгое время пройдет, прежде чем он заставит себя снова просочиться в сознание иного существа. Долгое, очень долгое время — быть может, вечность.

(1950)

перевод: Максим Немцов

Было трое из филала, и они торговали кожами в Табельбала — два брата и юный сын их сестры. Оба старших купца были серьезные, бородатые мужчины, любители долго порассуждать о божественном медлительными жаркими часами в своем хануте возле рыночной площади; а юноша, естественно, почти всегда интересовался только чернокожими девицами из небольшого quartier réservé[29]. Одна казалась ему желаннее прочих, поэтому он не без грусти узнал от старших, что они отправляются в Тессалит. Но почти в каждом городе есть свой «квартал», и Дрисс рассудил, что сможет заполучить любую привлекательную обитательницу всякого «квартала», каковы бы ни были ее романтические обстоятельства; поэтому грусть его была недолгой.

Трое филали ждали прохлады, чтобы отправиться в путь. Им хотелось добраться до Тессалита быстрее, и они выбрали самую западную тропу, проходящую по самым отдаленным местам, прилегавшим к землям разбойников из племен региба. Эти грубые горцы давно уже не спускались с хаммады разорять караваны; и почти все считали, что последняя война в Сарго лишила их оружия, припасов и — главное — прежнего духа. К тому же маленький караван из троих путешественников и их верблюдов вряд ли привлек бы внимание региба, к которым издавна стекалась добыча со всей Мавритании и Золотого Берега.

Друзья из Табельбалы, в большинстве своем — тоже филалинские торговцы кожами, печально проводили их до окраины; затем попрощались и долго смотрели, как верблюды медленно удаляются к яркому горизонту.

— Если встретите региба, держите их впереди себя! — напутствовали они.

Опасность подстерегала их только в трех-четырех днях пути от Табельбалы; а через неделю они уже полностью минуют окраину земель, где кочуют региба. Погода стояла прохладная. Ночью они сторожили по очереди. Дрисс если не дремал, то доставал дудочку, и от ее пронзительных трелей дядя постарше с раздражением хмурился и отсылал его сидеть подальше оттуда, где расстелили одеяла. Всю ночь Дрисс играл печальные мелодии, какие вспомнятся: он полагал, что веселые песни уместны в «квартале», где человеку никогда не одиноко.