От стойбища сюда, к этому «пиршественному столу», бежали дети и женщины. Они шумно замкнули круг вокруг забитой важенки, каждый достал нож и с аппетитом поглядывал на это огромное блюдо, но Ани-Опой предупредительно поднял руку.

Шум и голоса смолкли. Ани-Опой вытащил из туши печень, ловко отрезал от нее длинный узкий ломоть и протянул Зигфриду.

– Саво сюнзе![19]– сказал он. И, видя, что Зигфрид с явной неохотой смотрит на этот кусок, Ани-Опой обмакнул печень в теплую кровь и протянул ему: – Кушай, кушай! Девки любить будут, однако!

Ненцы расхохотались – и мужчины, и женщины, и дети.

Зигфрид, под взглядами всех собравшихся, взял кусок печени, надкусил. Она была теплая и, как показалось ему, безвкусная. Но стоило ему взять этот кусок из рук Ани-Опоя, как все остальные с удовольствием принялись есть теплое и сырое оленье мясо, тоже обмакивая его в кровь оленя.

– Ття, ття, ах, кусна!.. – приговаривали дети. – Зигфрид, соль бери. Соль на мясо – совсем кусна, однако!..

Ели ненцы удивительно ловко. Одной рукой каждый брал кусок смоченного в крови мяса, захватывал зубами один конец, но не откусывал. В другой руке у каждого был острый как бритва нож. Таким ножом каждый быстро – снизу вверх – отрезал мясо прямо возле своего подбородка и губ. Зигфриду казалось, что они вот-вот поранят себе губы или носы – так быстро проносились ножи у их лиц, буквально в миллиметре…

Конечно, Зигфрид не раз слышал о том, что эскимосы пьют сырую оленью кровь и едят сырое оленье мясо, спасаясь этим от цинги. Но одно дело – слышать, а другое – быть почетным гостем за этим «столом»! «Со стороны это, наверно, выглядит живописно, – думал Зигфрид, – несколько ненецких семей в пестрых оленьих малицах сидят на снегу вокруг свежезабитой важенки, с аппетитом уплетают сырое мясо, и алые капли крови летят в белый снег, как клубничные ягоды. Вокруг – нетерпеливые собаки ждут своей очереди. А рядом – два десятка конусообразных чумов из оленьих шкур, возле каждого чума – оленья упряжка и несколько ездовых оленей, и какой-то трехлетний малыш запряг рослого щенка в корыто для белья и катается с хохотом по снегу. Просто патриархальная идиллия! Но с другой стороны, куда же этим патриархально-диким ненцам поднимать восстание против советской империи!..»

Позже, в чуме Ани-Опоя, в прокопченном медном чугунке парилось на огне очага оленье мясо – специально для не привыкшего к сырому мясу Зигфрида. Очаг как бы делил этот чум на две части: в передней, ближе к входному пологу, лежала старая, темная, вытертая ногами оленья шкура, на ней в метельную погоду спали собаки. А в тыльной части чума, за очагом, лежали циновки из мягкой травы и чистые оленьи шкуры – постель Ани-Опоя и пятерых его детей: четырех дочек от пяти до одиннадцати лет и двухлетнего сына. Сейчас все дети, кроме старшей, одиннадцатилетней Мелькуне, лежали там, укрытые шкурами, и зырились из полутьмы своими любопытными глазками на Зигфрида. А Мелькуне прислуживала взрослым: из левого угла чума, где хранились вся посуда и мешки с припасами сушеной рыбы, чая, соли и сахара, она достала большую стеклянную чашку, старательно вытерла ее снаружи и внутри березовыми стружками и наполнила крепким, кирпичного цвета чаем, подала Зигфриду… Остальные ненцы и Ани-Опой пили чай из простых алюминиевых кружек, но Зигфриду, как гостю, была подана стеклянная…

Дым очага уходил сквозь проем в конусе чума, от огня шло тепло, и ненцы, меднолицые от отсветов огня, сидели возле очага, скрестив ноги, сияв малицы, – полуголые, в замшевых штанах и открытых нижних рубахах из замши – ягушках. Курили трубки, закладывали жевательный табак за губу, пили чай – не с сахаром, а с сушеной рыбой, которая лежала перед ними в деревянном корытце. И старательно уходили от разговоров о последних событиях в тундре. Но Зигфрид гнул свое.

– Я слышал, что кто-то буровые в тундре поджег? – спрашивал он.

Старики-ненцы молчали, вопросительно поглядывали на Ани-Опоя или вообще отводили глаза и сплевывали табачную слюну. Ани-Опой дипломатично отвечал:

– Ненаца ничего не знает. Ненаца тундра каслает – олешки пасет. А огонь на русские буровые духи тундры пускают.

– Зачем?

– Не знаю зачем, – отводил глаза Ани-Опой. – Духи тундры в земле спали. Русский люди пришли, много плохо тундре сделали. Реки убили, зверь пугали, дырки в земле делали – совсем будил и духов, однако. Пока эти дырки в земле не были, духи не могли выйти, под землей сидели. Теперь русский люди хотели эти духи по трубе выгнать из тундры. Открыли дырки в земле, стали гнать духи в трубу, как в капкан. Чтобы ненацы совсем без друзей остались. А духи вырвались и наказали русских… – Ани-Опой шумно отхлебнул чай из своей кружки.

«Ничего себе, интерпретация открытия газопровода „Сибирь–Западная Европа“!» – усмехнулся про себя Зигфрид. Но вслух сказал по-иному:

– Когда русские из-под земли газ достанут, в тундре тепло станет, светло станет. Русские люди вам теплые дома построят, электростанции.

– Совсем тогда ненец умирать будет, однако, – сказал со вздохом какой-то старик и даже закачался всем туловищем обреченно.

– Но почему?!

– Совсем тундра грязный станет. Пока русский люди сюда не пришел, тундра чистый был, ненец никогда не болел. А русский люди пришел и много своих больных духов принес в тундру, однако.

– Но ведь больницы построили, школы, интернаты – я сам видел в Салехарде и в Уренгое!

– Больницы – тьфу! – вдруг возмущенно сказал другой старик. – Совсем не лечат! Мой живот болел, очень сильно болел. Мой на оленях больницу ехал, в Новый Порт ехал. Доктор говорит: соболь давай – буду лекарство давать. Я говорю: ты лекарство давай, я чум поеду, соболь тебе привезу. Нет, говорит, сначала соболь давай, однако. Так не дал лекарство, пока я больной живот чум поехал, соболь взял для доктор.

– Нынче все опять стал, как давным-давно был, до революции, – сказал третий старик. – Даже хуже стал, однако. Русский люди нам, ненцам, паспорт не дают. А без паспорт милиция ни один город жить не пускает. В Москва не пускает жить, в Ленинград не пускает, даже в Салехард не пускает. Тундра живи! А как тундра жить? В магазин соболь даешь – магазин тебе ничего не дает. Мука не дает, чай не дает, масло не дает. Только бумажный деньги за соболь дает. А за бумажный деньги нигде ничего нету. Мой дочка в самый Москве на экскурсий был, говорит: «Москве даже для русский люди мясо нету, однако!» Мой башка не понимает: если русский люди для себя ничего нету, зачем русский в тундру пришел? Ненец всех русских кормить не может: ненец мало, русский люди – очень много, однако…

Откинув входную полость, в чум забежали собаки – спрятаться от ветра, который поднялся в тундре к ночи. Высунув языки, они легли на вытертую оленью шкуру, поглядывая то на жаркий огонь очага, то на ненцев и Зигфрида. На их пушистых шкурах серебрились и поблескивали капли тающего снега.

– Русский люди – злой люди, дурной башка, – продолжал старик и объяснил: – Собака видишь? Мой собака – правильный собака: оленя пасет, волка нападает, детей шибко любит, однако. Русский люди не так – чужой земля воюет: сам себе тундре лагерь строит, тюрьму! И другой русский люди в этот лагерь сажает – сам свой народ лагерь сажает, тюрьму! И собак совсем портил – на человека нападать научил, однако! – Старик снова сокрушенно покачал головой, в которой явно не укладывалась такая дикость: Человек научил собаку нападать на Человека и равного себе Человека сажал в тюрьму, как песца в клетку!