из сельских жителей не помнит той поры? Кто в деревне не испытывал робости перед таким уполномоченным, не подчинялся его слову, указанию, жесту?

Когда Павел Николаевич встал на председательскую стезю, в деревни уже наезжали районные представители несколько иного рода: они не покрикивали властным голосом, не распоряжались, как у себя дома, а больше советовали, предлагали, рекомендовали, направляли. Да и появлялись они куда реже, чем прежде, — только в разгар весенне-полевых работ да в горячие дни уборки.

Наезжая в Гремякино в качестве представителя района, Илья Емельянович Ведерников тоже считал себя советчиком, но советчиком строгим, решительным, деятельным. Он был начальником райвоенкомата, носил погоны подполковника, любил точность, образцовый порядок, быстроту действия. О себе он не раз говорил гремякинцам: «Я здесь, в колхозе, не только око района, но и его твердая рука! Все должно пронизываться единой волей. Для меня интересы нашего района — превыше всего, ибо это интересы большой политики».

Всякий раз, когда Павел Николаевич узнавал о приезде в Гремякино этого человека, у него портилось настроение, хоть это и скрывалось от чужих глаз. Он не переставал думать о том, что лучше бы район вообще не посылал в колхозы своих представителей. К чему они? Разве в деревнях не знают, сколько и когда надо вывозить на поля удобрений, в какой день начинать косовицу, что прежде всего отправлять на приемные пункты — картофель или горох? А до чего же тягостная устанавливалась атмосфера напряженности и нервотрепки из-за того, что представитель вмешивался куда надо и не надо, давал свои указания и распоряжения, часто неквалифицированные, неделовые?

Павел Николаевич сразу невзлюбил подполковника Ведерникова, теперь уж и не вспомнить, за что именно. Может, за то, что тот в день своего приезда в Гремякино непременно собирал на совещание колхозный актив, много и утомительно говорил о коренном подъеме колхозного производства, о создании материально-технической базы в деревне, о долге сельских коммунистов быть во всем первыми застрельщиками и запевалами. Он упивался своими словами, сыпал, как из решета, цифрами и цитатами, а люди томились, позевывали, с нетерпением ждали конца совещания. Вместе со всеми скучал за своим столом и председатель, хоть и старался не показывать вида, держался с Ведерниковым вежливо, однако вполне независимо.

«Господи, и когда же председатель колхоза будет полноправным хозяином?» — размышлял он, поглядывая скучными глазами на сидевших вдоль стен гремякинцев.

В тот памятный дождливый август Павел Николаевич почти не бывал дома, мало спал, ходил обросший, в рыжей колючей щетине, измятый, в загрязнившемся пиджаке, в истоптанных, покоробившихся сапогах. Следить за своей внешностью было некогда; иной раз он даже ночевал там, где заставала полночь, — в какой-либо дальней бригаде.

Как-то утром, когда дождь то накрапывал, то иссякал, к гремякинской конторе подкатил заляпанный грязью райисполкомовский «газик», из него выбрался Ведерников — высокий, сивоголовый человек в новой военной накидке. Он что-то коротко сказал шоферу, тот развернулся и уехал.

Павел Николаевич стоял у окна, смотрел на мокрую, серую улицу, докуривал сигарету. Первым его порывом было броситься навстречу приехавшему, но что-то более сильное удержало его на месте.

Гость огляделся и, негнущийся, прямой, стал подниматься на крыльцо. Накидка на нем так и шевелилась, играла всеми своими тяжелыми складками.

«Ну вот дождался, товарищ председатель: специальный комиссар прибыл в Гремякино!» — усмехнулся про себя Павел Николаевич и уселся за стол, вдруг решив, что не проявит особого внимания к приезду Ведерникова.

Тот вошел в кабинет бодрой, пружинистой походкой, которая выдавала в нем бывалого военного служаку, да он, собственно, и был таким, это признавали все.

В тот раз сдержанно-благосклонная улыбка на его чисто выбритом лице свидетельствовала о том, что он приехал в Гремякино в добром настроении.

— Здравствуй, колхозный вожак! — сказал он очень живо, протягивая руку для приветствия. — Чего не встречаешь представителя района, как положено, — в парадной форме, с оркестром?

— Музыкальные инструменты еще не купили, не успели, — сдержанно отозвался на его шутку Павел Николаевич.

— Так купи, председатель! Духовой оркестр — великая вещь, поднимает боевой дух у людей. В передовых колхозах обзавелись. Чего ж Гремякину отставать? С оркестром — оно веселей. Как говорится, нам песня жить и любить помогает…

— Не до песен нам нынче.

— Э-э, пессимизму поддался, председатель! Напрасно. Пессимизм — философия слабых.

Ведерников любил показать себя человеком широкой натуры, делал вид, что легко сходится с людьми, умел шутить, рассказывать забавные истории, которые сам же называл вольнодумными. Он вытащил из кармана пачку «Казбека», предложил гремякинскому председателю закурить, но тот покачал головой, сунул в рот сигарету.

— Понимаю, понимаю! — хохотнул Ведерников, с наслаждением затягиваясь папиросным дымом. — Так сказать, полная автономия, независимость. Даже в куреве! Дружба дружбой, а табачок врозь. Человек с явно выраженным характером достоин всяческого уважения, ибо он — личность, законченный экземпляр.

— Что верно, то верно: разумной автономии деревне как раз и не хватает! — с иронией заметил Павел Николаевич, не придавая никакого значения рассуждениям Ведерникова о человеческих характерах. — Автономия не повредила бы нам, наоборот — пользу принесет… Автономия от лишней опеки, автономия в решении многих колхозных дел.

— Отгородить колхозы от районного руководства? Самостоятельности захотелось? Ты брось, брось, председатель, такие мысли. Не к добру это. Не в ту сторону смотришь.

С деланной строгостью Ведерников погрозил пальцем, потом прошелся по кабинету, задержался глазами на почвенной карте, висевшей на стене, подержал в руках, как бы взвешивая, тугой пшеничный сноп, который по установившейся традиции колхозники принесли в контору и оставили в углу, как знак уважения к хлебу, к своему труду. При этом вид у него уже был озабоченный, даже встревоженный, как у начальника, вернувшегося из длительной тяжелой командировки.

Павел Николаевич отвел в сторону взгляд. Почему-то он никак не мог погасить в себе навязчивую мысль: был ли Ведерников на войне, прошел ли через огонь и пепел или, может, все грозные годы провел в тыловом городе? Ему так не хотелось тогда первым заговаривать с этим человеком об уборочных делах; он сидел и ждал, невольно усмехаясь про себя: «Смотрит, оценивает, а спроси его: сноп-то пшеничный или ржаной? — ей-богу, не ответит. Скажет: злак, сельскохозяйственная культура. Кого и что он может представлять в Гремякине?»

— Ну-с, как идет уборочка? — спросил Ведерников, тоже присаживаясь к столу. — Как у нас развертывается фронт работ?

Он так и сказал: «у нас», потому что привык на районных совещаниях и собраниях выражать, как он заявлял, интересы глубинного Гремякина. Страсть к речам, ораторству у него была такая же неодолимая, как и стремление к исполнительству, внешнему порядку, чем и отличался вверенный ему райвоенкомат, где все блестело, на всем лежала печать строгости,