«Он говорит, что вы давали концерт в Альберт-холле в ночь, когда критянин застрелил Коэна. Это по другую сторону Кенсингтон-Гарденс от того места, где он бросил машину». 

«Это безумие».

— Он говорит, что вы были на Каннском кинофестивале, когда убили Форлани.

«Как и половина Голливуда».

— И во Франкфуртском университете, когда был застрелен восточногерманский министр Кляйн.

Он развернул ее на сиденье, положив руки ей на плечи. — Я сам тебе это говорил. Разве ты не помнишь? Мы впервые встретились, когда я давал концерт в Кембридже. Мы обсуждали девушку Хоффманна и обстоятельства убийства, и я сказал вам, что в то время был во Франкфурте». 

Все это нахлынуло тогда, и она застонала в каком-то освобождении. «О, Боже, так ты и сделал. Теперь я вспомнил.»

Его руки обнимали ее. «Он, должно быть, не в своем уме. Он что, ходит по кругу и вот так всем треплет языком?»

— Нет, — сказала она. «Я спросил его, говорил ли он с Бейкером, человеком из Особого отдела, но он сказал, что нет. Он сказал, что это его дело и никого больше.»

— Когда он тебе это сказал?

«Вчера рано утром — по телефону».

— И с тех пор вы с ним не встречались?

«Нет, он сказал, что собирается еще кое-что проверить. Что он будет держать меня в курсе.»  Тогда навернулись слезы. «Он одержим, разве ты не видишь? Я так боюсь.»

«Нечего бояться, ангел. Ни единой вещи.»

Он подвел ее к кровати и откинул покрывало. «Что тебе нужно, так это поспать».

Она повиновалась ему, как ребенок, и лежала с закрытыми глазами, дрожа. Через некоторое время покрывало было откинуто, и он скользнул рядом с ней.

Она слепо повернула голову к его плечу, когда одна рука обняла ее, а другая расстегнула халат. А потом его губы оказались на ее губах, и ее руки обхватили его со страстью, более яростной, чем она когда-либо знала прежде.

Девиль облокотился на балюстраду террасы и посмотрел на море, туда, где в дымке послеполуденного зноя дрейфовал Докос.

Микали вышел через французские окна с бокалом в каждой руке. — Полагаю, ты по-прежнему предпочитаешь испортить хороший Наполеон кубиками льда?

«Ну конечно».  Девиль взял у него стакан и указал на море. «Это действительно очень красиво. Ты будешь скучать по этому.»

Микали поставил свой бокал на балюстраду и закурил сигарету. «И что это должно означать?»

«Это очень просто. С тебя хватит. У нас обоих есть. Если Моргану удалось раскрыть твою личность, то в конечном итоге это сделает и кто-то другой. О, я не имею в виду следующий месяц или даже следующий год. Но, конечно, год спустя. Он улыбнулся и пожал плечами. — Или, может быть, в следующую среду.

— И если они схватят меня, кем бы это ни оказалось, — сказал Микали, — ты думаешь, я заговорю? Продать тебя вниз по реке?»

«Резиновые шланги вышли вместе с гестапо», — сказал ему Девиль. «Они воткнут тебе в руку шприц и накачают сукцинилхолином, довольно неприятным наркотиком, который приближает тебя к смерти настолько, насколько это возможно для человека. Опыт настолько ужасен, что мало кто мог вынести мысль о второй порции. Он мягко улыбнулся. «Я бы пела, как птичка, Джон, и Критский Любовник тоже».

Судно на подводных крыльях прошло милю в море по пути в Спеце. — И что бы ты предложил? — спросил Микали.

«Пора домой, мой друг!»

— В старую добрую матушку Россию? — громко рассмеялся Микали. «Может быть, для тебя это и дом, старина, но для меня это ни черта не значит. И если уж на то пошло, что насчет тебя? Тебя не было слишком долго. Они дадут вам VIP-карту, чтобы делать покупки в специальном разделе в ГУМе, но это вряд ли Gucci. И когда вы будете стоять в очереди на Красной площади, чтобы взглянуть на Ленина в его мавзолее, вы будете думать о Париже и Елисейских полях и запахе влажных каштанов вдоль бульваров после душа.

«Очень поэтично, но сути дела это не меняет. Моя старая бабушка страдала ревматизмом и знала, что в течение двадцати четырех часов пойдет дождь. Я с такой же легкостью чую неприятности. Время уходить, поверь мне.»

— Для тебя, может быть, — упрямо сказал Микали. «Не для меня».

— Но что ты будешь делать? — Девиль был искренне сбит с толку. — Я не понимаю.

«Живи одним днем за раз».

«И когда наступит этот особенный день, день, когда они придут за тобой?»

Микали был одет в свободный кашемировый свитер, который скрывал кобуру Burns и Martin Spring, прикрепленную к пояснице. Его правая рука поднялась, держа «Вальтер».

«Помнишь мою Ческу? Это был мой лондонский пистолет. Это разновидность гидриота. Как я уже говорил, я всегда готов.»

В этот момент зазвонил телефон. Он извинился и вошел внутрь. Девиль сидел на балюстраде, глядя на Докос, смакуя свой коньяк. Микали был прав, конечно. Париж был единственным городом, или Лондоном в хороший день. Москва теперь ничего для него не значила. Он подумал о тамошней зиме и невольно поежился. И не было никого — не совсем. Двоюродный брат или двое. Других близких родственников нет. Но какой у него был выбор?

Микали, смеясь, вышел через французские окна со стаканом в одной руке и бутылкой бренди «Наполеон» в другой.

«Разве жизнь не самая ужасная вещь». Его лицо пылало от возбуждения. — Это был Бруно… Бруно Фишер, мой агент. Андре Превин только что на него вышел. Это последний вечер выпускного вечера в эту субботу. Мэри Шредер должна была сыграть фортепианный концерт Джона Айрленда. Она сломала запястье, играя в теннис, глупая сучка.»

— И они хотят, чтобы ты занял ее место?

Превин предложил изменить программу. Позвольте мне сыграть четвертую часть Рахманинова. Мы уже делали это вместе раньше, так что это не займет слишком много репетиций. Давайте посмотрим. Сегодня четверг. Если я успею на сегодняшний самолет, то завтра буду в Лондоне. Это дает мне два дня на репетицию.»

Девиль никогда не видел его таким живым. — Нет, Джон, — сказал он».  Вернуться в Лондон сейчас было бы худшим из возможных вариантов для тебя. Я чувствую это своими костями.»

— Концерты «Променада», Жан-Поль, — сказал Микали. «Самая важная серия концертов на европейской музыкальной сцене. Во всем мире, черт возьми. Ты знаешь, на что это похоже