Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ну, здорово, маманя. Дошли руки, увековечил тебя в мраморе. Погляди, чего твой Васька натворил, целый дворец себе отгрохал. Рановато ты померла, вот бы поахала…»
Да, Ульяна Караваева непременно бы изумилась, если бы увидела, кем стал ее сын и в каких хоромах он теперь пребывает. С самой дальней окраины Первомайска, из махонькой избенки, приткнувшейся к сосновому бору, из низкого окошка, которое зимой всегда оттаивало, отчего подоконник был мокрым и на нем лежали тряпки, из-за печки, которая трескалась и ее приходилось постоянно подмазывать и подбеливать — оттуда, из нищего прошлого, сегодняшний день сына наверняка показался бы ей сказочным.
Но не довелось дожить, хотя природное здоровье Ульяна Караваева имела отменное. Да подточила его водочка, к которой пристрастилась она, когда хлопнул дверями и ушел в неизвестность недолгий сожитель из вербованных, оставив ее с двухлетним мальчишкой на руках. Плакала, горевала, а после махнула рукой и пустилась во все тяжкие, широко, нараспашку открыв двери неказистой избенки — заходи, кто желает. Конечно, желающие нашлись и заходили, сменяя друг друга, почти без перерывов. Васька рос среди чужих мужиков, набираясь от них многих знаний, которым не учили в школе. Рос, как волчонок, надеясь только на самого себя. Если велика нет и мать его никогда не купит, потому что денег у нее тоже нет, значит велик надо своровать, утащив от магазина, руль на нем поменять, а крылья покрасить, чтобы бывший хозяин не опознал пропажу. Так и приучился: не просить, а брать.
Мать вечно вызывали в школу, стыдили на родительских собраниях, но власти над сыном она уже не имела, только кричала, когда была трезвая, но крики пролетали мимо ушей, он их просто-напросто не слышал и торил свою дорогу, не оглядываясь по сторонам. Сам поступил в «фазанку», сам защищал себя, когда попал на зону, сам пристраивался в грузчики, в пивной ларек и сам сколачивал первый капитал, когда это стало в новые времена возможным. Жадно сгребал обеими руками деньги, которые давали все, что раньше казалось недоступным и недостижимым, как вот этот здоровущий памятник из черного мрамора, который встанет скоро на первомайском кладбище посреди скромных деревянных крестов и грубо сваренных железных пирамидок. Глядя на него, никто не должен вспомнить, что Ульяну Караваеву называли за глаза в былые годы честной давалкой.
«Ладно, маманя, поезжай на родину. Я тоже скоро приеду, свидимся. Рюмочку тебе налью, поставлю на могилку и себе налью, выпью за помин души». — Хотел дотронуться до памятника и даже руку поднял, но передумал.
— Как, Василий Юрьевич, нравится? — Один из рабочих, не выпуская из рук снятый целлофан, смотрел с затаенной тревогой. То на памятник, то на Караваева.
— Хорошо сделали. Принимаю. — Спрыгнул из кузова на крыльцо, направился в кабинет и на ходу подумал: «Спрашивает, а у самого глаза бегают, ссыт, что я им головы бы отвернул за плохую работу и денег бы ни копейки не дал. Вот какой расклад нынче получается — если ты хозяин в жизни, значит, во всем хозяин!»
Эта мысль ему очень понравилась, как понравился и памятник. В кабинет он вернулся довольным, даже забыл на время о нынешних неприятностях. Но к концу дня все равно вспомнил о Бекишеве, об утреннем разговоре с ним и пожалел, что отпустил своего начальника безопасности слишком уж мирно, надо было накрутить его до отказа, чтобы вертелся тот, как юла: «Похоже, зажирел ты, Саныч, надо тебя на диету посадить, тогда шустрее будешь. Сколько можно с этим чирьем возиться! Выдавить скорей и не вспоминать больше!»
24
Но Караваев зря ругал Бекишева. Тот честно отрабатывал жалованье.
В свое время, дослужившись до майора в одном из райотделов и наевшись черствого ментовского хлеба до полной отрыжки, он с началом перестроечной тряски и вовсе затосковал: случались дни, когда на задержание приходилось ездить на общественном транспорте, потому что разбитые казенные уазики простаивали без бензина. Вот с бензинового дефицита и началось его знакомство с Караваевым: начальство отправило со слезной бумагой к главе фирмы «Беркут» — дайте, ради Христа, бензинчику, а то передвигаться по городу нам совсем не на чем… Караваев посмеивался, читая бумагу, приговаривал:
— Не кормит родное государство блюстителей порядка, а в итоге беспорядок получается. Беспорядок это — у частной фирмы бензин просить… Вдруг я услугу за услугу потребую… А, майор?
Неожиданный ответ Бекишева его озадачил:
— Требуйте, Василий Юрьевич, чего хотите, все равно дурдом творится! Меньше, больше — какая разница!
Бензина тогда Караваев на райотдел выделил, а вскоре и ему понадобилась помощь: по пьяному делу, ночью, наехал он на пешеходном переходе на старичка- пенсионера, который оказался, на свое несчастье, не в том месте и в позднее время. Помял этого старичка изрядно, но не до смерти. Дело, однако, закрутили. Тогда и вспомнил о майоре, позвонил, тот приехал к нему, выслушал и коротко сказал только одно слово:
— Постараюсь.
Постарался…
Дело прикрыли, пострадавшего вылечили, и тот, оказавшись старичком веселым и любителем выпить, получив солидную компенсацию в конверте, на прощание еще и анекдот рассказал:
— Он, как бы про меня, ребята, честно слово. Едет мужик на лошади с телегой и врезается в них другой ездок на «жигулях». Телега в хлам, «жигули» помяты, лошадь в судорогах бьется. Подлетает гаишник, смотрит на лошадь — ноги переломаны, брюхо распорото, ясно дело, не вылечить. Достает пистолет — бах, бах, чтоб не мучилась. И спрашивает у мужиков: «Как себя чувствуете?» А те на пистолет смотрят, из дула еще дымок идет, и в один голос: «Лучше, чем до аварии!»
Рассказав, старичок смеялся дробным мелким смешком, и видно было, что он доволен. А Караваев повез майора Бекишева в ресторан и там попытался его напоить — проверить хотел. Не получилось. Точнее, получилось, но совсем наоборот: очнулся у себя в кабинете, на диване, разут-раздет и сверху еще накидочкой прикрыт. А майор сидит скромно у краешка стола и так же скромно
