имел вид делового человека, недоумевающего, зачем его оторвали от занятий. Все трое молчали. После того, как телескрин умолк, комната казалась погруженной в гробовую тишину. Бесконечно долгие, тянулись одна за другой секунды. Уинстон с трудом выдерживал устремленный на него взгляд О’Брайена. Внезапно лицо последнего исказило что– то, похожее на улыбку. Своим характерным жестом О’Брайен поправил на носу очки.

– Я должен сказать или вы хотите сами? – осведомился он.

– Я сам скажу, – быстро произнес Уинстон. – Эта штука, – кивнул он на телескрин, – действительно выключена?

– Все выключено. Мы одни.

– Мы пришли к вам потому…

Он осекся, потому что вдруг почувствовал всю неясность побуждений, которые привели его сюда. Как можно объяснить, зачем он здесь, если он и сам не знает, какой именно помощи ждет от О’Брайена? Он ринулся дальше, сознавая, как неубедительно и вместе с тем претенциозно звучат его слова.

– Мы думаем, что существует какой-то заговор, какая– то тайная антипартийная организация, и что вы замешаны в ней. Мы хотим принадлежать к этой организации и работать для нее. Мы – враги Партии. Мы не верим в принципы Ангсоца. Мы – преступники мысли. Кроме того, мы состоим в незаконном сожительстве. Все это я говорю вам потому, что мы вам верим. Если вам угодно, чтобы мы инкриминировали себе и другие преступления – мы готовы…

Он остановился и посмотрел через плечо, чувствуя, что дверь открылась. Так оно и было: маленький, желтолицый слуга, не постучавшись, вошел в комнату. Уинстон заметил у него в руках поднос с графином и стаканами.

– Мартин – один из наших, – невозмутимо объяснил О’Брайен. – Давайте вино сюда, Мартин. Поставьте его на круглый столик. Как у нас со стульями? Хватит? Значит, мы можем сесть и потолковать спокойно. Берите стул и вы, Мартин. Есть дело. Можете минут на десять перестать быть слугою.

Человечек сел весьма непринужденно, но все же с видом, подобающим слуге – с видом камердинера, наслаждающегося привилегией. Уинстон уголком глаза наблюдал за ним. В голове мелькнула мысль: вся жизнь этого человека в том, чтобы играть роль, и даже на минуту он боится выйти из нее. О’Брайен взял графин и наполнил стаканы темнокрасной жидкостью. Это напоминало Уинстону, как он очень давно когда-то видел на стене здания или на щите для реклам громадную бутыль из электрических огней; время от времени бутыль приподнималась и выливала содержимое в стакан. При взгляде сверху жидкость казалась почти черной, но в графине отсвечивала, как рубин. От нее шел кисло– сладкий запах. Уинстон видел, что Юлия, подняв стакан, с нескрываемым любопытством нюхает напиток.

– Это – вино, – пояснил О’Брайен, слегка ухмыляясь. – Вам, конечно, приходилось читать о нем в книгах. Боюсь, что члены Внешней Партии не слишком часто его видят. – Он снова придал своему лицу важное выражение и поднял стакан. – Я думаю будет уместно начать с тоста за чье-нибудь здоровье. За нашего Вождя – за Эммануила Гольдштейна!

С чувством, похожим на воодушевление, Уинстон взялся за стакан. О вине он в свое время читал и мечтал. Подобно стеклянному пресс-папье или полузабытым стихам господина Чаррингтона, оно принадлежало временам исчезнувшего романтического прошлого – «старым временам», как он их называл в своих тайных раздумьях. Он почему-то всегда думал, что вино должно быть очень сладким, как повидло из черной смородины, и моментально опьяняющим. Теперь, отпив из своего стакана, он определенно был разочарован. Но, на самом деле, после многих лет джина, ему просто было трудно оценить напиток. Он поставил пустой стакан на место.

– Значит, в самом деле, есть такая личность, как Гольдштейн? – спросил он.

– Да. И он жив. Но где он – я не знаю.

– А заговор, организация? Она тоже существует? Это не просто выдумка Полиции Мысли?

– Нет, это не выдумка. Мы называем эту организацию Братством. Вам никогда не удастся узнать больше того, что она существует и что вы принадлежите к ней. Я еще вернусь к этому позже. – О’Брайен взглянул на часы. – Даже для члена Внутренней Партии неразумно выключать телескрин больше, чем на полчаса. Вам не следовало приходить сюда вместе, и вы, во всяком случае, должны уйти порознь. Вы, товарищ, – обратился он к Юлии, – уйдете первой. В нашем распоряжении около двадцати минут. Вам, я полагаю, ясно, что я должен начать с некоторых вопросов. В самых общих чертах, – что вы собираетесь делать?

– Все, что в наших силах, – ответил Уинстон.

О’Брайен слегка повернулся, так что оказался прямо против Уинстона. Он почти не обращал внимания на Юлию, считая, очевидно, что Уинстон может говорить и за нее. На минуту веки его опустились. Потом он начал задавать вопросы ровным, ничего не выражавшим голосом, словно все это было простой рутиной или чем-то вроде катехизиса, и словно все ответы были ему наперед известны.

– Вы готовы принести себя в жертву?

– Да.

– Вы готовы совершить убийство?

– Да.

– Готовы совершать акты саботажа, которые могут стоить жизни сотням невинных людей?

– Да.

– Готовы предать свою страну иностранцам?

– Да.

– Готовы обманывать, подделывать, шантажировать, развращать умы малолетних, способствовать распространению наркотиков и венерических болезней, поощрять проституцию, – готовы делать все, что может деморализовать и ослабить Партию?

– Да.

Если, например, нам для каких-то целей будет нужно, чтобы вы плеснули серной кислотой в лицо ребенка, вы готовы это сделать?

– Да.

– Вы готовы изменить свой облик и прожить остаток вашей жизни грузчиком или официантом?

– Да.

– Если нам понадобится, чтобы вы покончили с собой, вы сделаете это, когда вам прикажут?

– Да.

– Вы, – я разумею вас обоих, – готовы разлучиться и никогда более не встречать друг друга?

– Нет! – вмешалась Юлия.

Уинстону казалось, что протекло немало времени, прежде чем он ответил на вопрос О’Брайена. На миг он как бы даже онемел. Язык беззвучно шевелился, формируя по слогам то одно слово, то другое. Но пока он вслух не произнес ответа, он и сам не знал, что скажет. «Нет»! – проговорил он наконец.

– Вы хорошо сделали, что сказали это, – заметил О’Брайен. – Мы должны все знать.

Он повернулся к Юлии и заговорил немного выразительнее, чем до того:

– Понимаете ли вы, что если он и останется в живых, он может превратиться в совершенно иного человека? Возможно, что придется даже изменить его наружность. Лицо, движения, руки, голос, цвет волос, – все станет иным. Да и вы сами, быть может, станете другой. Наши хирурги могут изменить внешность человека до неузнаваемости. Иногда это необходимо. Иногда приходится даже прибегать к ампутации конечностей.

Уинстон не удержался от того, чтобы не взглянуть еще раз искоса на монгольское лицо Мартина.