Юлией закрылась, он забыл о ней. Сделав еще несколько шагов по комнате, он остановился.

– Необходимо выяснить еще две-три детали, – сказал он. – У вас, я полагаю, уже есть какая-нибудь тайная квартирка?

Уинстон рассказал о комнате над лавкой господина Чаррингтона.

– Ну, что ж, это пока годится. Позднее мы подыщем для вас что-нибудь другое. Явки надо менять почаще. Тем временем я постараюсь как можно скорее переслать вам книгу, – Уинстон заметил, что даже О’Брайен произносит это слово, как курсив. – Я имею в виду книгу Гольдштейна. Мне понадобится несколько дней, чтобы раздобыть ее. Для вас, конечно, ясно, что количество существующих экземпляров не так уж велико. Полиция Мысли охотится за книгой и уничтожает ее почти так же быстро, как мы размножаем. Но эта охота бесполезна. Книгу нельзя уничтожить. Бели даже исчезнет последний экземпляр, мы можем воспроизвести ее почти дословно. Скажите, вы ходите на работу с портфелем?

– Обычно, да.

– Как он выглядит?

– Черный, очень поношенный, с двумя застежками.

– Черный, с двумя застежками, очень поношенный, – отлично. В недалеком будущем, – я не могу назвать дня точно, – к вам во время работы поступит сообщение, в котором будет опечатка. Вы попросите повторить его. На следующий день вы пойдете в Министерство без портфеля. На улице вас остановит человек и скажет: «По-моему, вы уронили портфель?» В портфеле, который вы получите от него, будет экземпляр книги Гольдштейна. Вы должны вернуть ее в течение четырнадцати дней.

Наступило краткое молчание.

– Нам остается несколько минут, – сказал О’Брайен. – Мы с вами еще встретимся. Но, если встретимся, то…

Уинстон поднял на него глаза.

– … то там, где не бывает мрака? – сказал он.

Нимало не удивившись, О’Брайен утвердительно кивнул.

– Там, где не бывает мрака, – повторил он, словно сразу уловив намек. – А пока, скажите: есть у вас какая-нибудь просьба, которую вам хочется высказать до ухода? Какое-нибудь поручение? Вопрос?

Уинстон задумался. Нет, спрашивать, казалось, было не о чем. Еще меньше хотелось заводить отвлеченный разговор, на возвышенные темы. И, вместо того, чтобы думать об О’Брайене или о Братстве, он внезапно увидал перед собою, как бы в одной общей картине, темную спальню, в которой провела последние дни мать, комнату над лавкой господина Чаррингтона, стеклянное пресс-папье, гравюру на стали в раме палисандрового дерева. И, почти наобум, он сказал:

– Приходилось вам когда-нибудь слышать стихи, которые начинаются так: «Кольца-ленты, кольца-ленты», «зазвенели у Климента»?..

О’Брайен опять кивнул. В тоне своей обычной серьезной учтивости он продекламировал стансы:

«Кольца-ленты, кольца-ленты».

Зазвенели у Климента,

«Фартинг больше, чем полтина»,

Загудели у Мартина,

«Ты мне должен», прозвенели

С колокольни Старой Бейли,

«Знаю, знаю, денег нет!» —

Пробасил Шордич в ответ.

– О. Да вы знаете и последнюю строчку? – воскликнул Уинстон.

– Да, и последнюю. Боюсь, однако, что вам пора идти. Постойте! Позвольте и вам предложить одну таблетку.

Когда Уинстон встал, О’Брайен подал ему руку. Пальцы Уинстона хрустнули от мощного рукопожатия. У дверей Уинстон оглянулся, но О’Брайен, видимо, уже почти забыл о нем. Держа руку на выключателе телескрина, он ждал. За его спиной Уинстон видел письменный стол с лампой под зеленым абажуром, а на столе – проволочные корзинки, полные бумаг, и диктограф. Дело было сделано. Через тридцать секунд, – мелькнуло у Уинстона, – О’Брайен вернется к прерванной и столь необходимой для Партии работе.

IX

Уинстон вымотался до того, что стал словно желатиновым. Желатин – верное слово, и оно пришло на ум само собой. Тело, как желе, дрожало от слабости и, как желе, было прозрачно. Ему казалось, что руки у него просто просвечивают. Организм был совершенно обескровлен сумасшедшей работой. Он так похудел, что оставались только кожа да кости. Нервы будто обнажились, все чувства были обострены до крайности. Комбинезон тер плечи, каждый шаг отдавался болью в ногах, и когда Уинстон пробовал разжимать и сжимать пальцы, он слышал хруст суставов.

Как и все служащие Министерства, за пять дней он отработал свыше девяноста часов. Но теперь все это оставалось позади, и до завтрашнего утра он был полностью свободен, в том числе и от партийных нагрузок. Он мог провести на своей тайной квартире шесть часов, а потом еще девять – дома, в постели. В рассеянных лучах вечернего солнца он брел по грязной улице к лавчонке господина Чаррингтона, все время поглядывая, не покажется ли патруль, хотя в душе был убежден, что сегодня вечером нечего опасаться. Тяжелый портфель, который он держал в руке, бил при каждом шаге по колену, и от этого по ноге пробегали мурашки. В портфеле находилась книга, которую он получил шесть дней тому назад. Он еще не только не заглядывал в нее, но даже и не знал, как она выглядит.

На шестой день Недели Ненависти, после бесконечных шествий и речей, пения и криков, после размахивания флагами и плакатами, после фильмов, выставок, непрерывной барабанной дроби, визга труб, тяжелого топота марширующих колонн, громыхания танковых гусениц, рева воздушных эскадрилий и грохота орудий – после шести дней всего этого, когда напряжение достигло высшей точки и общая ненависть к Евразии распалилась настолько, что толпа была готова растерзать в клочки две тысячи евразийских военных преступников, публичной казнью которых должна была за-кончиться Неделя, – как раз в этот последний момент и было объявлено о том, что Океания не находится больше в состоянии войны с Евразией. Океания воевала с Истазией. Евразия была союзницей. О том, что произошла какая-то перемена, разумеется, прямо не говорилось. Просто, везде в одно и то же время и с поразительной неожиданностью стало известно, что враг – не Евразия, а Истазия. В момент, когда это случилось, Уинстон находился с демонстрацией на одной из главных лондонских площадей. Дело происходило поздно вечером, и в мертвящих потоках электрического света выделялись только белые лица и алые знамена. На площади стояла толпа в несколько тысяч человек, в том числе около тысячи школьников в форме Юных Шпионов. С трибуны, задрапированной кумачом, неслась зажигательная речь оратора – члена Внутренней Партии. Это был тощий невысокий человек с непомерно длинными руками и с большим лысым черепом, с которого свисало всего несколько жиденьких прядей. Невзрачная фигурка, походившая на злого гнома Хломушку, вся корежилась от ненависти. Одной рукой оратор сжимал шейку микрофона, в то время как другая, громадная костлявая рука, грозно когтила воздух над головой. Голос оратора, которому усилители придавали звон металла, бросал в толпу бесконечный список вражеских преступлений: зверские